Современная краткосрочная аналитическая групповая терапия
Уильям Дж. Кирман / William J Kirman
Между долгосрочной и краткосрочной аналитической групповой терапией в наши дни гораздо больше общего, чем различий. Однако существует определенное количество концепций и техник, которые относятся именно к краткосрочной группе и помогают терапевту достичь оптимального прогресса за отведенное время. Важно помнить, что и в долгосрочной, и в краткосрочной современной аналитической групповой терапии главной целью остается понять феномены переноса и разрешить сопротивления, мешающие позитивной межличностной коммуникации.
Многолетний опыт преподавания психологии и групповой динамики на уровне колледжа помог мне разработать, во-первых, метод превратить процесс, происходящий в учебной аудитории, в терапевтический процесс (Kirman, 1977) и, во-вторых, метод превратить этот процесс в настоящую краткосрочную групповую терапию в пределах учебного семестра. Кроме того, многие краткосрочные терапевтические группы, сессии в которых проходили в клинических условиях, помогли мне кристаллизовать и обобщить основные понятия, относящиеся к краткосрочному групповому опыту.
Первые опыты работы в группах либо ставили перед собой ограниченные цели, как при работе Пратта с больными туберкулезом, когда группы были дополнением к медицинскому лечению (Pratt, 1907), либо работа в них велась лишь короткое время. Потребовалось некоторое время, чтобы прижилась идея продолжительной, долгосрочной групповой терапии.
Лишь несколько позже Альфред Адлер (Adler, 1930) оценил значение групп для образовательных целей. Он проводил открытые консультации студентов, а преподаватели, социальные работники и врачи наблюдали за процессом; это не совсем групповая терапия, однако в то время стали понимать, что социальное взаимодействие помогает обучению.
Морено (Moreno, 1953), чье имя связано с психодрамой и кто первым ввел в обращение термин «групповая терапия», считал, что было бы полезно формировать из заключенных в тюрьмах группы, подходящие для дискуссий по общим вопросам. Морено придавал большое значение роли публики в психодраме, и это оказало определенное влияние и на краткосрочную групповую терапию. Славсон, проводя групповую терапию деятельностью (Slavson, 1943), стремился к тому, чтобы у детей укрепились положительные чувства по отношению к самим себе посредством принятия группы. Главным была именно деятельность, и стоит отметить, что интерпретация и объяснение прошлого пациентов и интерес к нему отсутствовали полностью. Внимание терапевта было направлено исключительно к «здесь и сейчас» - так называемому клубу. Славсон подчеркивал значимость «идентификации, универсализации и взаимной поддержки» в разрешении сопротивлений участников группы.
Спотниц (Spotnitz, 1966) выдвинул концепцию «интерпретации, способствующей взрослению», исключительно важную для работы в краткосрочных группах. Один из базовых принципов современного психоанализа – постулат, согласно которому аналитик должен быть способен предвидеть реакцию пациента на интервенцию и осуществлять ее лишь в том случае, если предполагаемая реакция желательна в данный момент. Вероятно, эта концепция лучше всего подходит для современной краткосрочной аналитической терапии и помогает создать обстановку, способствующую взрослению.
Говоря о «группах встреч», Ялом (Yalom, 1970) сделал интереснейший вывод: «Идеологическая школа, к которой принадлежал лидер, мало говорила о том, как на самом деле вел себя этот лидер в группе». Очевидно, личность лидера группы играла крайне важную роль в том, что происходило между участниками группы. Ялом также подчеркнул, что «главное для пациента в группе – не конфронтация, объяснение или интерпретация, а скорее процесс или контексты, в которых они происходят».
В отличие от «групп для встреч» шестидесятых годов, где особый упор делался на выпуск пара и восхваление умения выражать свои чувства и идти на риск, современная психоаналитическая модель ведения групп довольно консервативна. Первой задачей лидера группы, на мой взгляд, должно стать обеспечение психологической безопасности для участников группы. То, что терапевт сообщает это группе прежде всего, само по себе создает атмосферу, которая становится все более и более терапевтичной. Ведь, прямо скажем, не так уж часто создается настолько безопасная обстановка для межличностного взаимодействия.
Мне кажется, что для того, чтобы задать как направление, так и цель работы в группе в условиях краткосрочной терапии, крайне важна коммуникация, способствующая взрослению. Содержание коммуникации в целом остается неважным – это своего рода «плечики», на которые вешают эмоциональную коммуникацию. Если бы целью краткосрочной группы было поделиться секретами или исследовать бессознательное, за такое небольшое время почти ничего не удалось бы достичь. Когда участники группы или терапевт предлагают какие-либо суждения, точность суждений не так важна, как эмоциональная нагрузка, с которой они выдвигаются. Влияние на группу чаще связано с тем, насколько охотно высказано суждение, отсутствуют ли в нем осуждающие обертона, укрепляет ли оно единство в группе. Группу, в свою очередь, следует приучить отмечать и одобрять старания и выявлять подлинные намерения говорящего.
Такая коммуникация усиливает атмосферу эмоционального обучения. Терапевт дидактическим примером показывает, что единственная приемлемая цель группы - это коммуникация, способствующая взрослению. Разумеется, за такое короткое время все участники группы не смогут наладить такую коммуникацию, а это попросту означает, что от терапевта требуется играть в краткосрочной группе более активную роль. Он должен постоянно подавать пример коммуникации, способствующей взрослению, пока группа не усвоит эту концепцию и даже не научится ее применять. Участникам группы помогают стать своего рода современным психоаналитическим греческим хором, который разделяет и комментирует страдания и приключения отдельного участника-героя. Юнгианская концепция психопатологии, которая просто отражает архетипические представления, воплощенные мифологическими героями, очень полезна для групп любой продолжительности. Если подать психопатологию отдельного человека как аналог приключений общепризнанного героя, а не как треволнения заурядного невротика, удастся избежать нарциссической травмы. Чтобы делать эго-синтонные интервенции, способствующие росту, используются отсылки к классической или современной литературе. Не допускаются обвинения и контробвинения. Не поощряются импульсивные самообличения, а все то, что уместно в межличностном общении, напротив, подчеркивается и ценится. Участникам группы помогают понять, что одна и та же коммуникация в разные моменты выглядит и оценивается по-разному.
Для протагониста психодрамы публика служит отражением реакции окружающего мира. Подобным же образом в краткосрочной группе остальные участники начинают означать окружающий мир до того, как происходит значимый перенос. В этой роли участники группы помогают выпестовать в себе чувство вины или прощение – принятие самого себя, стыд, а может быть, и просто ощущение безопасности, места, где можно хорошо провести время. Ребенок, вырастая, быстро понимает, как в его доме относятся к окружающему миру, и тогда и развиваются доверие или отстраненность, паранойя или скрытность. То, как личность видит окружающий мир, и то, как окружающий мир видит ее, - ценный предмет обсуждения в краткосрочной группе, которое можно провести даже в пределах отведенного времени.
Другое важное сопротивление в краткосрочной группе выражается в потребности «добиться результата» до окончания работы группы. В особенности к этому склонны перфекционисты, которые стремятся «добиться результата», хотя не представляют себе, в чем должна состоять их цель. Из-за этого они лишаются вполне осязаемого и очевидного результата групповой терапии – а именно способности получить позитивный опыт здесь и сейчас. Сопротивления этому опыту можно преодолеть в пределах краткосрочной группы, укрепив у участников способность терпеть скуку и так называемую «пустую трату времени». Для разрешения подобных сопротивлений подходят техники присоединения: «Ну и что, если мы растратим впустую все наше время? Все равно осталось всего пять встреч. Любые занятия - это в лучшем случае пустая трата времени. Жизнь вообще скучна. Чем мы лучше?» Я наблюдал, как с течением терапии тает тревога, уходят психосоматические симптомы, начинается процесс принятия себя, а главное – участники группы учатся ловить настоящий момент и жить в нем. Разумеется, для стабилизации достигнутых в такой обстановке успехов нужен известный объем последующей терапии.
Преимущества краткосрочных групп состоят в их способности успокоить тревогу у определенных типов оральных характеров. Страх близости и сопровождающий его страх быть проглоченным успокаивает возникшая способность видеть свет в конце туннеля еще до того, как в него войти. Сама по себе традиционная групповая терапия предполагает меньшую близость, чем индивидуальная. Концепция «совместной» групповой и индивидуальной терапии у двух разных терапевтов, которую выдвинули Ормонт и Стрин (Ormont and Strean, 1978), предполагает еще меньшую близость. То, что краткосрочная группа работает в пределах четко определенного периода времени, может вселить уверенность в эго, уже фрагментированное слишком интенсивной ранней токсичной бомбардировкой. Более того, твердое обещание спасения и конца занятий способно стать стимулом к самораскрытию – отчасти из-за ощущения безопасности, отчасти из-за желания встать в оппозицию и реагировать негативно. Групповые терапевты всех направлений отметили, что чем меньше лидер заинтересован в самораскрытии, тем сильнее настаивают на раскрытии его негативно внушаемые пациенты.
Поскольку некоторые участники группы, ограниченной во времени, периодически начинают тревожиться по поводу того, что время уходит, с этим вопросом можно разобраться сразу. Сопротивление принятию временных рамок бессознательно связано со страхом отвержения, голода или смерти. Однако я предпочитаю не работать с этими страхами, а сосредоточиться на возможности научиться конструктивно жить в условиях заранее обговоренных ограничений в работе группы, ценить ориентацию на объект в настоящем, а не предаваться токсическим размышлениям. Если, по словам Отто Ранка (Rank, 1950), «каждая сепарация – в основе своей проявление «воли» к индивидуации», то решимость разобраться с сепарацией можно подкрепить искренней «волей» жить в динамичном настоящем. Чтобы успокоить групповую тревожность, используется психологическая рефлексия. Обычно терапевт задает следующие вопросы: «Чем долгосрочная группа лучше краткосрочной? Мы все равно можем ничего не достичь, какими бы ни были ограничения. Не лучше ли было бы тревожиться о том, как мы выдержим оставшиеся сессии? Мы ведь можем очень устать друг от друга». За подобными сентенциями обычно следует молчание группы, отражающее серьезные размышления над новой идеей и недоумение по поводу того, что с ней делать. В групповой терапии, как и в индивидуальной, молчание иногда означает, что старое сопротивление ослаблено или отброшено, а нового группа еще не нашла.
Тревога по поводу сепарации становится проблемой для группы в той степени, в какой достигается единство группы, и в той степени, в какой происходит регресс. Тот факт, что опыт в группе обладает встроенным временным ограничением, естественным образом модифицирует чувство сепарации. Однако важно, чтобы лидер группы периодически напоминал группе, что время уходит. Полезно иногда, как бы между прочим, замечать: «А вы знаете, что позади уже половина встреч?» или «Осталось всего три сессии – ну и как это вам?». Хотя в группе, рассчитанной на один семестр, не хватит времени для формального анализа сопротивлению окончанию работы, все же следует уделить этому вопросу некоторое внимание. Если некоторые участники группы способны сознательно иметь дело с чувством сепарации, их поощряют это делать. Затем группе помогают понять, что сепарация не означает конец отношений. Ситуацию в группе повторить невозможно, но участников группы подталкивают к мысли, что впереди их, вероятно, ждут и другие приятные впечатления. Нужно исследовать сопротивления продолжению контакта и предлагать способы осуществить такой контакт. Например: «Вы можете обменяться телефонами, писать друг другу письма, записаться на другой курс с тем же преподавателем, вместе пить кофе в студенческой столовой». Тогда участникам группы легче понять, что это может стать началом новых отношений, а не утратой чего-то ценного.
На первых сессиях интересно изучать эволюцию типов молчания. Зачастую они по очереди отражают тревогу, недоумение, удивление, серьезные размышления, сомнения в установившихся паттернах, удовольствие от разделенного опыта и т.д. Разделение с группой эволюционирующего молчания по мере развития группы оказывает крайне терапевтичное воздействие на единство группы. Прерывать паузы нельзя, кроме тех случаев, когда молчание провоцирует излишнюю тревогу.
В относительно длительных группах я обычно сосредотачиваюсь на сопротивлениях кооперативному функционированию группы, а при краткосрочной групповой терапии главным приоритетом становятся сопротивления единству группы. Изучая краткосрочные группы, Ялом (Yalom, 1970) обнаружил, что приятное чувство единства зачастую становится единственным положительным переживанием, которое вспоминают многие участники группы спустя долгое время. Разумеется, терапевт вносит свой вклад в нормы и ценности, которые вырабатывает группа: до какой степени принимается девиантное поведение, в какой форме допускается великодушие и прощение в случаях, когда нарушаются групповые нормы, возможность использовать юмор не только для разрядки, но и как средство для исцеления возникающих в группе мелких нарциссических расстройств.
Лидер краткосрочной группы не поощряет агрессивной или враждебной коммуникации, если она не способствует развитию группового единства. На ранних стадиях развития группы начинается работа с участниками группы, обладающими позитивным и наименее агрессивным стилем межличностного общения. Это позволяет терапевту делать положительные вознаграждающие комментарии, которые создают в группе нужный терапевтический климат. Единственное, но важнейшее исключение из этого правила – разрешение сопротивления, деструктивного для группы. Для сохранения группы следует задействовать все ресурсы личности терапевта, в том числе и агрессию. Для этого нужно главным образом придерживаться модели разрешения деструктивного для группы сопротивления, предложенной Спотницем и Ормонтом.
Регрессия, которая в группе всегда протекает не так интенсивно, как при индивидуальной терапии, в краткосрочных группах не поощряется. Если на сессиях рассказывают сны, следует подчеркивать их значение для межличностного общения в группе. Упор следует делать на здесь и сейчас, а не на прошлом и не на этиологии симптомов. Причину обсуждать не нужно, главное – следствия. Более экзистенциальную ориентацию с опорой на выбор и волю предлагают гораздо раньше, чем в долгосрочной групповой терапии.
Если среди участников группы возникают отношения нарциссического переноса, их следует изучать. Если они положительные или идеализирующие, их поощряют, поскольку нарциссический перенос оказывает немедленное и очень сильное действие. Если возникает такой перенос, мощнейшим образом повлиять друг на друга могут даже люди, которые познакомились совсем недавно. Ведь и многие группы самопомощи оказываются значительно эффективнее формального психоанализа именно потому, что у их участников возникает сильный нарциссический перенос друг на друга. Если ты на кого-то похож, значит, он тебя полюбит, а это – мост через пропасть между одиночеством и отношениями, а следовательно, быстро возникнет базовое доверие. В краткосрочных группах такой стремительный перенос следует использовать с предельной выгодой. Один пациент, который пришел на групповую терапию «одной сессии», безнадежно разочарованным, к концу сессии почувствовал надежду, поскольку сформировался идеализирующий нарциссический перенос. Этот пациент заметил: «В нем я увидел себя – такого, каким я хотел бы быть. Он все делает гораздо увереннее. Господи, он совсем как я, и это вселяет в меня надежду, ведь ему это удалось!» Одна женщина, также на групповой терапии «одной сессии», сумела расплакаться, чего не делала много лет, поскольку другая женщина, у которой был практически такой же опыт горя и вины, позволила себе подобное переживание, и это дало пациентке право поступить так же.
В краткосрочной групповой терапии сопротивление группы в целом развивается не полностью, к тому же не следует допускать, чтобы оно развивалось в той же степени, в какой это случается в долгосрочных группах. Поскольку терапевт обычно более активен, особенно в начале, он чаще совершает интервенции, чем отражает реплики обратно в группу. Если участник группы молчит, терапевт не спрашивает: «Почему эта группа позволяет этому участнику хранить молчание?», что было бы уместно в долгосрочной группе, а предлагает коммуникацию, которая либо побуждает участника группы говорить, либо позволяет ему продолжать молчать. Упор делается на интервенцию, способствующую взрослению, а не на интерпретирующий вопрос, который, вероятно, мобилизует сопротивление группы.
Участники моих студенческих групп часто хотят привести в группу друзей и родственников. Если группа не возражает, я обычно соглашаюсь, поскольку такой визит часто сопровождается терапевтическим прогрессом. Очень полезно просто разделить приятные впечатления с другом, и я наблюдал, как участники группы используют этот визит, чтобы укрепить взаимоотношения с другом или родственником. Иногда посетитель выражает чувство, которое трудно выразить участнику группы, или задает вопрос, на который участник не отважится. С другой стороны, участник группы может использовать визит, чтобы увидеть родственника или друга глазами терапевта или других участников. Вспоминается, как в одной группе растерянная юная леди приводила на сессии целую вереницу неподходящих молодых людей, чтобы группа оценила их и поддержала ее ощущение, что она достойна большего. Робкий, мазохистического склада молодой человек привел свою мать, когда уже почти решился поселиться отдельно и ему была нужна поддержка группы в том, чтобы получить ее согласие. Другой участник группы привел свою подругу, чтобы мы помогли ему накрепко спаять их хорошие отношения.
То, что студенческая краткосрочная группа встречается в обстановке учебной аудитории и предполагает зачет или оценку в конце семестра, можно сделать средством подкрепить терапевтическое воздействие сессий. Не следует ни преуменьшать значение итоговой оценки, ни убеждать студентов принимать преподавателя безоговорочно, воздерживаясь от суждений; условия, складывающиеся в обстановке обучения, следует использовать для создания быстрого переноса.
Хотя некоторые «прогрессивные» преподаватели предпочитают избегать оценок, студенты бессознательно хотят, чтобы их оценили и чтобы эта оценка помогла им расти и развиваться. Разумеется, оценка ощущается при любой вербальной или невербальной коммуникации, касающейся поведения или работы человека. Коммуникация, способствующая взрослению, в любой группе потому и способствует взрослению, что воспринимается как «оценка взросления», относящаяся к чувству собственного достоинства (Kirman, 1977). Бессознательное не понимает, что учитель одобряет ученика, но не одобряет его работу, - оно достаточно примитивно настаивает: «Люби меня, люби все, что я делаю». Оценку взросления можно провести с группой в целом на завершающих сессиях курса. Темой дискуссии становится прогресс и достижения каждого участника. Разумеется, студенты, параллельно с реальным восприятием работы и поведения, часто относятся друг к другу в терминах переносов и контрпереносов. Это великолепная возможность научить участников группы делать по отношению друг к другу интервенции, способствующие взрослению, то есть указывать каждому студенту именно ту сторону «правды» о нем, которую он в состоянии принять и которая будет ему полезна. В этот момент усилия лидера группы должны быть направлены на разрешение сопротивления студентов, которые бояться навредить другим участникам группы, сказав о них «правду». При таком виде дискуссии участников группы знакомят с концепцией «конструктивного эмоционального взаимообмена» (Spotnitz, 1972), который они затем имеют возможность обобщить и на жизнь вне группы.
Разумеется, когда я проводил с моими пациентами долгосрочную современную аналитическую групповую терапию, то добивался при этом гораздо более глубокого и стойкого прогресса, а система поддержки между участниками группы оказывалась гораздо более прочной. Тем не менее достижения краткосрочной групповой терапии не стоит преуменьшать. Для многих людей краткосрочная группа – единственный осуществимый вариант терапии, для некоторых – начало серьезного пути к самопознанию. Для людей, лишенных психологической эрудиции, это зачастую становится первым знакомством с новыми способами бытия и общения, который, возможно, еще долго будет влиять на их настроение и чувства, приоткрыв, таким образом, дверь в комнату, где раньше царила тьма.
ЛИТЕРАТУРА
Adler, Alfred (1930), The Education of Children. NY: Greenberg.
Kirman, William J. (1977) Modern Psychoanalysis in the Schools. Dubuque, Iowa: Kendall-Hunt.
Moreno, J. L. (1953), Who Shall Survive? NY: Beacon House.
Ormont, L., and H. Strean, (1978), The Practice of Conjoint Therapy. New York: Human Sciences Press.
Pratt, J. H. (1907), The class method in treating consumption in the homes of the poor. Journal of the American Medical Association 49:755-759.
Rank, O. (1950), Will Therapy and Truth and Reality. NY: Alfred A. Knopf.
Slavson, S. R. (1943), An Introduction to Group Therapy. New York: International Universities Press, 1970.
Spotnitz, H. (1966), The maturational interpretation. Psya Rev 53:490-495, 1966.
Spotnitz, H. (1972), "Constructive emotional interchange" in Progress in Croup and Family Therapy, eds. C. J. Sager and H. S. Kaplan NY: International Medical Corp.
Yalom, I. (1970), The Theory and Practice of Croup Psychotherapy. New York: Basic Books.
Луис Р. Ормонт
Обучение групповых терапевтов посредством изучения контрпереносов
Modern Psychoanalysis Vol. XVI, No. 2, 1991
В этой статье представлен эмпирический подход к супервизии, выработанный более чем за 15 лет работы. При использовании чувств, индуцированных у группы коллег, можно удостоверяться в трудностях, связанных с контрпереносом, которые возникают у супервизанта. Отталкиваясь от этого, можно разобраться с динамикой обсуждаемой группы и разработать интервенции. Описаны различные формы реакций контрпереноса. Предлагаются примеры, связывающие теорию и практику.
Позади долгий путь!
В 1942 году лишь 20 профессионалов называли себя групповыми терапевтами. Сегодня Американская ассоциация групповой терапии насчитывает 3000 практикующих специалистов. Эти люди ведут от одной до 15 групп в неделю. По нашим оценкам, на каждого признанного специалиста приходится по пять практиков, не принадлежащих ни к какой организации или ассоциации, каждый из которых ведет от одной до пяти групп в неделю. Если приблизительно суммировать эти числа, окажется, что в США каждую неделю собирается для психотерапии около 50 000 групп.
Наши группы – в разной обстановке, под разными названиями – нужны людям из всех слоев общества, представителям всевозможных профессий. Они приходят, чтобы вместе обдумать свои жизненные трудности, понять, где и почему им не удалось достучаться до других, и научиться новым способам создавать осмысленный контакт. При этом частенько случаются неудачи – зато налицо и впечатляющие достижения.
Чем увереннее мы чувствовали себя как профессионалы, тем шире нас признавали. Наш метод из маргинальной процедуры превратился в равноправный вариант лечения. Многие наблюдатели утверждают, что из всех методов психологического лечения наибольших успехов с времен Второй мировой войны достигла именно групповая психотерапия (Spotnitz, 1971).
На пути к профессиональному признанию вырисовались определенные базовые принципы. Оказалось, что отвага и сочувствие значат больше, чем философская школа и ученая степень. И ничто не заменит опыта.
Те из нас, кто учился групповой терапии в начале пятидесятых, обратились к первопроходцам – к терапевтам, которые в 1930 годах в одиночку выявляли форму и формат групповой терапии. Чтобы отточить свое мастерство и набраться опыта, мы запирались в кабинетах этих первопроходцев для супервизии.
По традиции, мы представляли группу так, как нас учили представлять индивидуального пациента. Мы рассуждали о диагнозе, о силе эго, о семейной динамике и стрессах в данный момент. Мы прослеживали запутанные отношения, которые возникали у наших пациентов с другими участниками группы.
Такое сопровождение один на один давало нам редкую возможность прояснить все, что оставалось в тумане, укрепить выбранную методологию и познакомиться с более действенными интервенциями. Супервизор не спеша объяснял паттерны каждого пациента и указывал, как они повторяются и отзываются. Он указывал, чего нам стоит ожидать, и предлагал способы преодолеть возможные трудности. Если мы хотели обсудить какой-то проблемный участок вне практики, то могли перестать говорить о пациентах и углубиться в собственную внутреннюю жизнь.
Но при такого рода индивидуальном обучении у отдельного супервизора возникали определенные ограничения. Как выяснилось, мы не замечали тенденций, общих для наших групп. Обсуждение один на один в кабинете супервизора приводило нас в конечном итоге к терапии один на один в обстановке группы.
Иногда мы с огорчением видели, что наше внимание направлено лишь на одну грань многогранного бриллианта. Если супервизора в данный момент преимущественно интересовал феномен нарциссизма, то в наших беседах доминировала именно эта тема.
Иногда личность учителя ограничивала наши технические горизонты. Пассивный супервизор прививал исключительно пассивные представления и установки. И все равно мы не были уверены. Один на один со специалистом мы часто казались себе ущербными и чересчур зависимыми. Нам казалось, что таких проблем нет ни у кого, кроме нас.
Разумеется, у нас была возможность пройти 50 часов супервизии с тремя разными супервизорами, чтобы познакомиться с разными точками зрения. Но нам нужно было познакомиться с разными точками зрения как можно скорее. Сложность сеттинга требовала, чтобы мы параллельно отмечали и осознавали все разнообразие действующих в группе сил.
Самым серьезным ограничением было то, что мы не получали техническую информацию в той самой обстановке, в которой нам надо было функционировать. Постоянное обсуждение «один на один» взаимодействия «один на многих» казалось неестественным и натянутым.
В 1960 году, примерно после восьми лет практики, мне удалось создать группу, состоящую из терапевтов – благодаря необычайному стечению обстоятельств. Каждый из ее участников начинал вести первую собственную группу, и все хотели научиться этому ремеслу.
Поначалу восемь моих клиентов чувствовали себя неуверенно, но затем сильнейшим образом заинтересовались друг другом. Они обнаружили, что у них одни и те же трудности. Каждый вносил свой неповторимый вклад – и все участники смотрели на одну и ту же проблему с разных сторон. Там, где один подчеркивал снобизм образовавшейся подгруппы, другой видел провокационное поведение одного конкретного пациента. Одни учились, наблюдая, как я работаю с сопротивлением группы, другим было легче принять решение проблемы от других участников группы.
Мы обнаружили, что не можем работать традиционным способом. Представление случаев отнимало драгоценное время. К тому же оно казалось ненужным и неловким. Мы решили отказаться от него в пользу вопроса, в чем состоит трудность. Затем мы пытались сделать выводы из коммуникации супервизанта. Что происходит? Что стараются сказать пациенты? В поисках ответов мы полагались на свою спонтанность.
Нам казалось, что основную пользу мы получаем из собственных чувств, собственных реакций контрпереноса. Вскоре мы заметили, что необыкновенно подвержены сильным реакциям, когда слушаем рассказ о проблеме. Мы не понимали, насколько наша реакция обусловлена контрпереносом, пока не увидели, насколько часто мы разделяем подобную реакцию с другими.
Например, один из первых супервизантов снабдил нас бесстрастным отчетом о возникших у него сложностях. Он говорил холодно и отстраненно. Первой нашей реакцией было оцепенение. Мы не могли ничего предложить. Хотя мы делали все положенные профессионалам усилия, но не могли разобраться в динамике группы.
Я предположил, что все мы чувствуем себя некомпетентными и пытаемся скрыть это друг от друга. Участникам стало легче честно выражать свои реакции. Мы обнаружили, что все мы в равной степени бесстрастны и отстранены. Стало ясно, что мы позаимствовали это чувство у супервизанта.
Одному из нас пришло в голову спросить его, не реагирует ли он на свою группу так же, как мы – на него. Утвердительный кивок мгновенно снял оцепенение. Мы быстро натолкнули супервизанта на мысль, что надо разобраться, от какого чувства он отстраняется. Вскоре мы определили, что он оберегает себя от воцарившегося в группе уныния. Ощутить отчаяние пациентов для него было равносильно публичному признанию в бессилии и поражении. Потому-то он и отстранился. Мы разделяли его чувство удаленности от ситуации. Как только супервизант сумел признать собственное уныние, отстраненность исчезла – и у него, и у нас. Нам оказалось легко и просто снабдить его терапевтическими стратагемами. Когда мы обратили внимание на состояние, которое он создал в нас, и уделили некоторое время тому, чтобы побыть в этом состоянии, мы проникли за защитную стену отстраненности и получили возможность повлиять на климат в его группе.
Подобная практика стала закономерностью. Мы принимали наши реакции на представление случаев и обменивались ими. Опираясь на взаимные реакции – отрывочные впечатления, наблюдения, интуитивные догадки, фантазии и чувства, - мы четче очерчивали послания, которые получали от супервизантов, и понимали, что происходит у них внутри. Мы обнаружили, что чем лучше мы их понимаем, тем лучше понимаем их группы. То, как именно супервизанты рассказывали нам о своих трудностях, оказалось каналом, через который их группы, сами того не зная, говорили с нами.
Контрперенос супервизантов на их собственные группы окрашивал и то, как они с нами общались. Их презентации стимулировали у нас контрперенос на них. Внимательно изучая свои реакции на супервизантов, мы понимали их группы и помогали им преодолеть возникшие трудности. Супервизанты сами несли в себе решение своих проблем – они были носителями ответа, сами того не ведая.
Контрперенос – ответ терапевтов на перенос у пациентов. Существует две главные разновидности контрпереноса. Первая – полностью субъективный, исторический контрперенос. Групповые терапевты, реагируя на членов своей группы, слишком остро реагируют на собственное прошлое. Я хочу сначала обсудить именно исторический контрперенос, подробно остановившись на том, как его распознать и что с ним делать.
Первая форма такого переноса – повторяющаяся. При повторяющемся контрпереносе терапевты повторяют значимую историю своей жизни, не меняя ее и не извлекая из нее уроков.
У них есть определенные ожидания по отношению к пациентам, которые обеспечены не просто поведением пациентов, а своим собственным формирующим прошлым и тем, как на них реагировали значимые фигуры. При повторяющемся паттерне группы возбуждают у терапевтов различные чувства. А те отвечают на эти чувства, действуя по наезженной колее (Ormont and Strean, 1978).
Рассмотрим пример повторяющегося контрпереноса. Один из участников нашей группы всегда жаловался, когда чувствовал, что его свободу ограничивают. Как только ему казалось, будто его никто не слушает или будто я навязываю слушателям свою концепцию, он тут же заявлял, что наша группа опять пережевывает одну и ту же жвачку. По нашему ощущению, его реакция была несколько чрезмерной. Каждый раз, когда мы исследовали жалобы этого участника, он признавал, что преувеличил их.
Наконец он заявил, что покидает группу; это не стало для нас неожиданностью. Когда мы запротестовали, он заверил нас, что это решение не имеет никакого отношения к нам лично. Просто он решил отказаться от своей единственной клинической группы. Зачем же оставаться с нами, если у него больше нет своей группы? Мы исследовали то, как он пришел к мысли о необходимости такого поступка. Спустя довольно много времени он изложил нам ход своей мысли – с массой ненужных подробностей: в его группе было всего четыре пациента, он уже научился на этом опыте всему, чему мог, ему нужно было больше времени для индивидуальной практики, мы встречались в неудобное для него время – и так до бесконечности.
Нас буквально смел этот поток суждений. Один из нас перебил говорившего и спросил, не была ли его группа слишком разговорчивой. Такая мысль удивила нашего коллегу. Трое из его пациентов были готовы нудить до второго пришествия. Иногда у терапевта потом голова шла кругом до самого вечера. Какое счастье, что это наконец позади!
Тут одна из участниц, которая уже давно подавляла бешеную ярость, взорвалась целым потоком бешеных обвинений. Сначала у нас целые часы уходили на его нытье и жалобы. А теперь он решил доконать нас своим занудством. Кто дал ему право заваливать нас благочестивыми рационализациями в оправдание непрофессионального поведения? Он что, не мог избавить нас от словесного поноса и просто уйти?
От этого всплеска эмоций участник опешил.
Некоторые из нас говорили с ним мягче. Мы описали историю его общения с нами. Мы исследовали возможное сходство между его поступками в нашей группе и его реакциями в его собственной группе.
Этому участнику пришло в голову, что группы напоминали ему обстановку в его семье. И с нами, и в своей терапевтической группе, и со своими родителями он чувствовал себя пассивным слушателем. Он вспомнил нудные отцовские лекции о праведном труде и преуспевании. Они никогда не оставляли простора для его собственных представлений. Наконец этот участник покинул давящую атмосферу, поступил в частную школу, а затем нашел себе работу в другом городе. Мучения, которые он испытывал с нами и со своей терапевтической группой, стали повторением его отроческих лет. Не в силах справиться с этим «занудством», он решил избавиться от нас так же, как избавился от родителей. Когда мы деликатно показали ему это, он пересмотрел свое решение и остался с нами.
Этот человек постоянно совершал поступки, основанные на чувстве бессилия, и он поступил так с двумя группами по причинам, которые были детерминированы его собственной ранней историей.
Иногда терапевты не просто проигрывают собственное прошлое, но и пытаются возместить нанесенный ущерб. Это мы называем исцеляющим контрпереносом. Такой контрперенос – не просто повторение.
Когда терапевт видит, что его группа страдает, это бессознательно пробуждает его собственные страдания. Он стремится облегчить эти страдания при помощи какого-то действия. Ему хочется сделать так, чтобы жизнь его пациентов была лучше его собственной. Ему представляется, что таким образом он сможет исправить прошлое, лишить его значения. Именно к такому решению они стремились в годы формирования, но не могли его осуществить.
Например, когда в нашу группу пришел терапевт, наделенный особенно тонкой интуицией, меня поразило то, как он использует свое дарование. Я тогда начинал подумывать о том, чтобы начать другую группу супервизии. Но пока все это было лишь в проекте, и ко мне еще никто не обращался. Этот участник группы словно бы прочитал мои мысли и в первый же месяц направил ко мне четверых пациентов. Одна из участниц мимоходом обмолвилась, что сочиняет план книги о группах для тех, кто намеревается вступить в брак, и дело идет трудно. За следующую неделю ей позвонили по поводу книги два издателя – это были пациенты упомянутого участника.
Поначалу нам казалось, что это совпадения. Однако вскоре события стали повторяться, и мы поняли, что нельзя считать их случайными. Вместо того чтобы быть благодарными за эти благодеяния, мы ощутили неловкость. Во-первых, нам оказывали помощь, о которой мы, строго говоря, не просили. Во-вторых, помогали нам всегда не вовремя.
Но мы сами не понимали, в какую неловкую ситуацию попали, пока этот участник не рассказал нам о своей первой проблеме. Двое его пациентов подрались в приемной, и один сломал другому нос. Начались разговоры о том, чтобы возбудить против терапевта судебное дело о халатности и непрофессионализме.
Конечно, эта история вызвала у нас сочувствие и тревогу. Мы лихорадочно выдумывали одно решение за другим. Но ни одно из них, по всей видимости, не задело нужной струны. Мы так рвались помочь, что зачастую предлагали нереалистичные выходы из положения.
Один из участников группы, особенно склонный к логическим суждениям, заявил, что ему не нравится направление, в котором мы двинулись. Он считал, что это преждевременно. И хотел вернуться к фактам. Случалось ли этим двоим пациентам и в прошлом совершать насилие по отношению друг к другу? Супервизант ответил, что не знает. Участник, не удовлетворившись этим, потребовал дальнейших объяснений. То есть как это не знает? Такой интеракции не бывает без соответствующей истории. Не было ли в их отношениях раньше каких-либо намеков на такое развитие событий? Нет, отвечал супервизант, эти пациенты были из разных групп.
После нескольких секунд потрясенного молчания у всех нас возникли вопросы. Когда мы сложили все фрагменты, перед нами открылась очень странная картина. Очевидно, наш супервизант был крайне озабочен одиночеством и изоляцией своих клиентов. Чтобы возместить собственные лишения в прошлом и предоставить пациентам систему поддержки, супервизант держал свою приемную открытой 24 часа в сутки. Участники самых разных его групп всегда могли зайти выпить кофе, просто посидеть, посмотреть на доске объявления о жилье и работе. Они завязывали дружеские отношения, назначали свидания и в целом бурно общались друг с другом. Именно о таком месте супервизант мечтал, когда рос. Беда в том, что то и дело кто-нибудь из пациентов пользовался его благодеяниями непредсказуемым образом. Это и был такой случай.
Мы поняли, что надо делать. Наш супервизант должен был использовать сессии в обеих группах, чтобы вербально обсудить и сам инцидент, и связанную с ним проблему. Он должен был поощрять слова, а не действия. Если этих встреч окажется недостаточно, следовало устроить для двух антагонистов совместную сессию.
Кроме истории с драчунами, имела место и более серьезная трудность – необходимость привести в порядок самого супервизанта. Мы пересмотрели все добрые дела, которые он сделал для нас. Мы дали ему понять, что для него имели значение не столько наши потребности, сколько его потребность делать нам добро. Он делал это, чтобы поквитаться с прошлым, проработать его через облагодетельствованных. Именно этот стимул и подтолкнул супервизанта заниматься терапией. Как только мы показали ему вторичную выгоду и вознаграждения, которые он получал благодаря своим поступкам, он прикрыл свою круглосуточную лавочку.
Репаративный контрперенос принимает разные формы. Например, иногда у групповых терапевтов возникает искушение советовать пациенту различных врачей, стоматологов, массажистов, если он нуждается в медицинской помощи. А в более деликатном варианте терапевты компульсивно возмещают ущерб, вызванный отсутствием отца или матери, - они, например, ходят на концерты, на которых выступают их пациенты, если родители игнорируют и самих пациентов, и их старания.
Если терапевт сумеет разрешить репаративный контрперенос, то развяжет себе руки и сможет заняться делом, которое не под силу никому, кроме него самого: поймет свою группу.
Нам известно много способов распознать субъективный контрперенос. Если в презентациях есть историческая составляющая, то историк в группе его заметит. Знают ли супервизанты, что мы уже видели у них эти паттерны? Не замечали ли они у себя таких тенденций в прошлые годы?
Особенно чуткие участники группы обязательно резонируют, если их реакции контрпереноса на группу кажутся ничем не подкрепленными, слишком резкими или непропорциональными. Кто-нибудь из них наверняка заметит, что реакция супервизанта не соответствует стимулу. Так они и узнают о любом «нераспознаваемом эмоциональном конфликте» (Mintz, 1978).
Обычно «групповой реалист» в таких случаях настаивает на расследовании. «Продолжалась ли реакция целый день? Заметили ли родственники, какое у вас настроение? Помешало ли оно вам нормально спать?» Любое такое нарушение свидетельствует о субъективном контрпереносе. Супервизанты не смогут начать работу со своими истерически окрашенными перекосами, пока сами их не увидят (Margolis, 1978).
От исторического переноса перейдем к более объективной его разновидности. В нее входят обычные, естественные человеческие реакции, которые возникают у всех нас при общении с другими людьми. Трудности с такими реакциями, в целом абсолютно уместными, возникают, если терапевт не просто как-то реагирует на пациентов и группу и изучает это, а пытается предотвратить свои реакции или принимается действовать.
Например, если терапевты отрицают, что группа их раздражает, поскольку хотят ей нравиться, то не могут свободно функционировать, опасаясь ее гнева. Их аналитические инструменты теряют остроту. Подобным же образом, если терапевт превращает порыв обнять клиента в настоящее объятие, это может привести к непредсказуемым последствиям. У пациентов свои представления о подобных поступках – они могут решить, что это обещание материнской любви, сексуальное заигрывание или физическое нападение.
Лучше, если групповой терапевт не отгораживается от своих чувств, но и не слишком им поддается. Тогда он способен принять то, что внушают ему пациенты, не пытаясь это изменить или умерить. Если внушенную реакцию удается правильно понять, она снабжает терапевта важными сведениями. Она помогает ему находить те моменты, когда можно сказать что-то крайне важное (Ormont, 1970). Если этим разумно пользоваться, групповой терапевт сможет разрешить самые грозные сопротивления в группе. Если же он не будет с уважением относиться к индуцированным чувствам, путь к пониманию бессознательного послания группы для него окажется закрыт (Spotnitz, 1976).
Объективный контрперенос также подразделяется на два типа: согласующийся (или, как назвал его Ракер (Racker, 1957), конкордантный) и комплементарный (дополнительный). При согласующемся контрпереносе терапевт чувствует то же самое, что и пациент. Пациент печалится – печалится и терапевт. Эмпатия тут ни при чем. Терапевт просто согласует свое эмоциональное состояние с состоянием пациента.
Мы особенно подвержены такой реакции, когда затрагиваем доэдипальные паттерны пациента. Видимо, она коренится в том времени, когда мать и дитя растворялись друг в друге, и между ними не было никаких границ.
Согласующийся контрперенос доставляет особенно много неприятностей, если мы решаем, будто подобные реакции принадлежат исключительно нам самим. Иначе говоря, мы не осознаем, что отзеркаливаем реакции пациента, и принимаем их за собственное изобретение.
Один суровый, трезво мыслящий психиатр, ориентированный на медикаментозное лечение, решил проделать «наблюдательное исследование» группы больных раком. Он собрал их в круг и попросил изо дня в день рассказывать, как меняются их представления о жизни.
К вящей досаде доктора, пациенты реагировали на свои собственные потребности и старались сплотиться в терапевтическую группу. Доктор настаивал, чтобы они обсуждали исключительно установки и убеждения. Когда он увидел, что исследование ни к чему не приводит, то решил распустить группу. Ее участники обратились к главному врачу клиники с просьбой продолжить сессии. Когда психиатр отказался вести группу, сославшись на то, что у него нет нужного образования, ему сообщили, что госпиталь будет доплачивать ему нужную сумму на супервизию.
Этот доктор попал в нашу группу супервизии – причем не испытывал никакого желания в ней участвовать и был полон скептицизма. Стоило ему начать описывать пациентов, как у нас начались самые разные боли, недомогания и соматические расстройства. Доктор подивился нашей внушаемости. Самые «стреляные воробьи» среди нас попросили его проверить, не испытывают ли подобных ощущений его пациенты. Он счел наше предложение полной чушью – ведь оно было необъективным, что так типично для психотерапевтов, «заигравшихся в свои терапевтические игры».
Доктор по-прежнему не хотел вести свою терапевтическую группу, но махнул на нее рукой, решив, что «пусть пациенты болтают себе, когда-нибудь у них кончится разговорный завод». Зато ему стало интересно общаться с нами. Более того – он явно получал удовольствие, когда «спускал нас с небес на землю». Мы, со своей стороны, считали, что его иронические замечания освежают и развлекают. Его всегда можно было считать носителем «другой точки зрения».
Однажды он попросил себе стул с жесткой спинкой. У него разболелась поясница. Мы расспросили его и обнаружили, что он ее не потянул и не перетрудил. Одному из нас пришло в голову, что именно этот самый симптом доктор описывал у пациента, о котором рассказал нам в самом начале: это был врач, больной карциномой простаты, человек, с которым наш доктор себя близко идентифицировал. Это наблюдение психиатр заклеймил как «истерический пример свободной ассоциации».
Но вскоре он начал два-три раза за сессию подниматься со стула, чтобы сходить в туалет. Он постоянно ворчал, что ему стало трудно мочиться – очередное обострение хронического простатита. Но стоило нам провести какие бы то ни было параллели с его поведением, работой или тем, что происходило в тот момент с нами, - и доктор тут же их отметал.
Один из участников группы почувствовал, судя по всему, такие же симптомы, что и у доктора, и, к досаде последнего, начал одержимо тревожиться за его здоровье. На одной сессии этот участник пожаловался на боли в промежности. Не болит ли там у психиатра? В ответ раздалось категорическое «Нет!» Но ведь у кого-то там болит, настаивал участник группы. Мы не отставали от доктора, пока он не сказал нам, что единственный из его знакомых, страдающий болями в промежности, - это тот больной карциномой, но неделю назад он покинул группу. Ему надо было готовиться к операции. Затем доктор попросил нас отвязаться от него.
Но нам казалось, что он выглядит все хуже и хуже. Чтобы развеять растущие опасения, мы постоянно уговаривали его пройти полное обследование. На следующую сессию он не явился и не позвонил. Тот участник группы, который идентифицировал себя с ним, связался с ним между встречами. Психиатр признался, что не видит смысла ходить в нашу группу – у него оказался рак простаты. После долгих уговоров доктор согласился по крайней мере попрощаться с нами.
К тому времени, как он пришел, опоздав на десять минут, многие из нас до странности встревожились. Мы потребовали, чтобы он все нам подробно рассказал. У него усилились боли при мочеиспускании. Он описал свои жалобы коллеге-врачу, который подтвердил, что это могут быть симптомы рака. Это подтвердило все его дурные предчувствия. К тому времени все мы были охвачены заразным страхом. Один из нас спросил, консультировался ли психиатр у другого врача. Нет, но это уже неважно. По непонятной причине доктор категорически отказывался от дифференциальной диагностики.
Тот участник группы, у которого возникли параллельные симптомы, прямо-таки набросился на доктора. Он называл его медицинским невеждой, утверждал, что тот откладывает биопсию, потому что боится подтверждения своих худших фантазий. Может, он надеется, что его симптомы исчезнут по волшебству? Все мы ухватились за это. У кого он учился? Наверное, в восьмом веке у Мерлина – или у Нострадамуса?
На следующий день он вцепился в онколога в своей больнице и прошел полное обследование. У него ничего не обнаружили; симптомы исчезли. На смену им пришел новый набор реакций – тревога, подавленность и нетерпение. А с ними – уважение к нашей группе. Доктор начал использовать пробудившиеся в нем чувства, чтобы выявить невысказанные эмоции, таившиеся за физическими симптомами у пациентов.
Сопротивление согласующегося контрпереноса, которое возникло у этого человека, было вызвано сильнейшей потребностью защитить себя от подавленных эмоций пациента. Он проживал симптомы своего пациента, больного раком простаты, так как не мог себя от него отделить. Доктор не просто попал в ловушку и отрицал индуцированные симптомы, но отвергал и ценную информацию о физическом и ментальном состоянии пациента. А один из самых чувствительных участников группы заставил его разобраться со своей защитой, так как у него возникли реакции, соответствующие подсознательным реакциям доктора.
Когда доктор взял индуцированные чувства и отыграл их обратно тем, кто ему их внушил, он пробился сквозь свои нарциссические защиты. Например, участники группы стали жаловаться, что он склонен молчать. Мы побуждали его в ответ пожаловаться, что они постоянно говорят. Тогда их косвенный гнев превратился в прямую ярость. Высвободив ее, они смогли участвовать в более конструктивной коммуникации. Согласующийся контрперенос поспособствовал эмпатии и позволил терапевту пережить их эмоции в виде собственных индуцированных реакций и отыграть их обратно.
Наконец, перейдем к комплементарному контрпереносу. Это ответ терапевтов на те роли, на которые их назначают участники группы. Терапевты, как и в прежних случаях, идентифицируются с участниками группы. Но в случае комплементарного контрпереноса идентификация происходит с важными инкорпорированными объектами их детства.
Все люди на протяжении всей жизни несут в себе образы матери, отца и других значимых фигур. У каждого объекта, или интроекта, есть недописанный сценарий. И каждый из этих сценариев в большей или меньшей степени постоянно ищет случая завершиться и привести остановленную драму к финалу.
Пытаясь дописать этот сценарий, люди рисуют свои интроекты на любых доступных фигурах – учителей, нанимателей, коллег. Затем они реагируют на эти картинки, словно на настоящие.
Оказавшись в обстановке группы, они автоматически разыгрывают тот же сценарий с участниками группы – и с терапевтом. Пациенты бессознательно держат в голове финал, на который надеялись всю жизнь.
Кто-то в их группе, возможно, примет предписанную ему роль, а кто-то станет спорить, воспротивится этим маневрам и навязанным ролям и выведет их на чистую воду. Мы, терапевты, избираем другой путь. Если пациенты испытывают чувства, которые у них были к первичным значимым фигурам, мы понимаем, что посредством своих реакций контрпереноса повторяем те чувства, которые они приписывают этим фигурам. По этим чувствам мы можем реконструировать и понять раннюю историю пациентов. Мы также используем их тактику и реакцию на них участников, чтобы разобраться, чего они хотят добиться от нас. В этом случае мы должны вести себя так, чтобы формировать интервенции, которые помогут участникам группы провести своих соратников через их сценарии по-новому.
Комплементарный перенос, как и согласующийся, чреват серьезнейшими опасностями, если терапевт его не распознает. Он становится сопротивлением в двух ситуациях.
Первая ситуация складывается, когда групповой терапевт защищается от того, чтобы испытывать внушенные чувства. Это не дает ему увидеть критические стороны переносов у участников группы.
Вторая ситуация возникает, когда терапевт отыгрывает внушенные чувства. То есть он отказывается от позиции участника-наблюдателя и начинает и в самом деле играть роль спроецированной на него фигуры.
Иногда сама группа показывает терапевту, что он попался в ловушку (Ormont, 1968). Участники не обязательно понимают, что терапевт играет роль в незавершенном сценарии пациента, но они знают, что он ведет себя иррационально. Если терапевт прислушивается к своим пациентам, они могут ему помочь. Если благоразумие подсказывает другой выход или терапевт слишком боится или слишком глубоко ушел в оборону, чтобы работать с участниками группы, ему будет полезно поискать сочувствующего коллегу, а лучше группу для супервизии, и во всем разобраться.
Один из участников нашей группы понял, что попался в ловушку отыгрывания, но понял лишь тогда, когда участники его терапевтической группы разошлись после сессии виноватые и пристыженные, словно воришки, пойманные за руку. Восстановив в памяти последние несколько минут встречи, терапевт обнаружил, что только что прочитал им суровую нотацию о том, чего он ждет от них в будущем.
Когда он рассказал нам о своих умонастроениях, мы обнаружили, что раздражены и только и ищем, к чему бы придраться. Как он допустил такой проступок? Зачем он устроил эту лекцию? Этого он и сам не понимал.
По дороге на ту сессию четверо его пациентов случайно встретились в метро. Они забежали перекусить и воспользовались случаем, чтобы выпустить свое негодование по поводу направления, в котором двигалась группа. Они пришли к заключению, что терапевт слишком негибок. На встречу они ворвались с опозданием на 20 минут. Подбодренные общим убеждением, они полностью завладели ходом сессии, не давали никому говорить и едко высмеивали все и вся, особенно то, как терапевт вел группу.
В конце концов терапевт сорвался. Кто дал им право определять, верен его стиль или метод или нет? Он – лидер группы, и если им не нравится, что он делает, они могут уйти. Один из мятежных участников неожиданно пошел на попятный: «Послушайте, - обратился он к группе, - посмотрим правде в глаза. Мы вытираем ноги и о терапевта, и о контракт!» Этот участник порекомендовал группе прояснить, куда она движется. Тогда групповой терапевт произнес гневную обвинительную речь.
К концу его рассказа наша группа была готова взорваться. С каких это пор он стал таким самодовольным? Где он, собственно, работает – в терапевтической группе или в колонии для несовершеннолетних? Перебивая друг друга, мы взахлеб объясняли, что должен был делать терапевт на самом деле и чего он не делал. А он лишь огрызался на каждую реплику.
Тут мне пришло в голову, что на моих глазах профессионалы ругают профессионала за то, что он ругался. Разве это конструктивно? Я выразил свое неудовольствие, сделав несколько резких замечаний и показав, что участники группы ведут себя совсем не так, как должна вести себя супервизорская группа. Все обиженно замолчали. Затем один из участников проворчал, что супервизор напомнил ему его строгую мамашу, а этим он уже сыт по горло. Это замечание меня потрясло. Я опомнился и снова стал супервизором. Мой тон изменился. Я сказал, что винить можно только одного человека – меня. Как я допустил, чтобы в группе возникла атмосфера такой придирчивости? Все обратили свою фрустрацию на меня, стали находить непростительные ошибки во всем, что я делал с самого начала сессии. Я принял все их упреки и придирки и поблагодарил за все, что хоть сколько-нибудь соответствовало действительности. После чего поздравил участников группы, что они свободны говорить все что угодно. Что же нам теперь делать?
Участники группы вздохнули с облегчением. Когда вернулась атмосфера приятия, мы принялись пересматривать чувства, которые в нас пробудились, и попытались разобраться, что они нам говорят. Вскоре мы согласились с тем, что разыгрывали друг с другом роли родителей – склонных к суждению и осуждению, строгих, негибких, - то есть делали примерно то же самое, что наш супервизант в своей группе.
Теперь уже нам было просто рассеять его сопротивление комплементарного переноса. В основном оно состояло из придирчивости. Когда мы расслабили императивы и структуры суперэго нашего супервизанта, он сделал то же самое в своей терапевтической группе. При этом за образец он взял то, как мы работали с ним. Это позволило ему поработать над тем, чтобы его пациенты помогли друг другу понять, почему они решили отыгрыванием нарушить контракт.
При комплементарном контрпереносе мы имеем дело с участниками группы на эдипальном уровне. Нашими союзниками становятся познание и инсайт. Мы полагаемся не на прямые интерпретации, а при помощи комплементарного контрпереноса разрабатываем серию вопросов, которая позволит участникам группы самим понять, что происходит.
Когда мы задаем вопросы участникам группы, они учатся задавать вопросы нам. Затем они учатся задавать вопросы инкорпорированным объектам и переоценивать системы, внедренные в их сознание. Задаваясь вопросом, кто что кому сделал и почему он так поступил, они начинают избавляться от зависимости от интернализованных реликтов прошлого и от терапевта в настоящем.
В заключение отметим, что, достигнув расцвета профессионального мастерства, мы все больше ценим контрпереносы. Ни одна сфера деятельности, кроме терапевтической группы или группы супервизии, не позволяет с такой силой переживать, понимать и разрешать контрпереносы, препятствующие творческой интуиции группового терапевта. В сущности, мы используем внушенные нам чувства, чтобы помочь участникам группы, а то, как именно мы им помогаем, - это то, как они в будущем помогут другим.
ЛИТЕРАТУРА
MARGOLIS, B. Narcissistic countertransference: Emotional availability and case management. Modern Psychoanalysis, 1978, 3, 133-151.
MINTZ, B. Group supervision: An experimental approach. International Journal of Group Psychotherapy, 1978, 28, 467-479.
ORMONT, L. Group resistance and the therapeutic contract. International Journal of Group Psychotherapy, 1968, 18, 147-154.
ORMONT, L. Use of the objective countertransference to resolve group resistance. Group Process, 1970, 3, 95-110.
ORMONT, L. and STREAN, H. The Practice of Conjoint Therapy: Combining Individual and Group Treatment. New York: Human Sciences Press, 1978.
RACKER, H. The meaning and uses of countertransference. Psychoanalytic Quarterly, 1957, 26, 303-357.
SPOTNITZ, H. The Couch and the Circle: A Story of Group Psychotherapy. New-York: Grune and Stratton, 1971.
SPOTNITZ, H. Psychotherapy of Preoedipal Conditions: Schizophrenia and Severe Character Disorders. New York: Aronson, 1976.
Луис Ормонт, Герберт Стрин
Глава 2. Терапевтическое обоснование совместной терапии
Фрейд (3) в своих исследованиях обнаружил, что у всех людей примерно одинаковый паттерн эмоционального роста. Сначала у нас появляются чувства и установки по отношению к матери или к материнской фигуре; затем, когда кругозор у нас расширяется, мы охватываем отца, братьев и сестер, а по мере взросления наши реакции распространяются на расширяющийся окружающий мир. Как отметил Рикман (10), мы переходим «от интеракции с одним человеком к интеракции с двумя, затем с тремя людьми, а в конце концов – с многолюдным окружением» в повседневной реальности.
Попыткой продублировать эту эволюцию стала совместная терапия, когда пациент участвует и в индивидуальной, и в групповой терапии с двумя разными терапевтами. Первая, материнская, стадия, на которой пациент может снова пережить потребности и чувства, вызванные полной зависимостью от одной значимой фигуры, происходит на индивидуальной сессии. Групповой опыт отражает вторую стадию, на которой в эмоциональную картину входят отцовская фигура, братья, сестры и другие члены расширенной семьи. Групповой аналитик может стать воображаемым отцом, группа в целом – примитивной матерью, а участники группы – остальными членами семьи. Однако групповой аналитик доминирует в этой сцене и принижает остальных в сознании пациента. Альтернативная сессия, когда участники группы встречаются без терапевта, отражает третью стадию взросления (1). Здесь снова разыгрываются все конфликты и конфронтации, напоминающие о фрустрациях и радостях семейной жизни, но с двумя важными оговорками: во-первых, нет очевидной авторитарной фигуры, во-вторых, влиятельные роли берут на себя друзья, бабушки, учителя, дядюшки и другие фигуры, важные в годы становления. Участники группы формируют реакции и вкусы друг друга.
Поначалу мы при совместной работе пытались переиграть драму развития в точности. Потенциальный пациент проходил интервью или у группового, или у индивидуального терапевта и начинал индивидуальную терапию, понимая, что когда-нибудь в будущем присоединится и к группе.
Как только устанавливался перенос, а сопротивления групповому опыту исследовались и разрешались, пациент присоединялся к группе параллельно с индивидуальной работой. Когда он прогрессировал и вступал в период эдипальных трудностей, он переходил в группу, в которой были и альтернативные сессии. По мере того, как он все чаще функционировал автономно, индивидуальных сессий становилось все меньше, а когда они практически прекращались, он становился «выпускником» (7).
За 18 лет, в течение которых авторы практиковали эту форму терапии, мы пришли к выводу, что лечить всех пациентов по одному негибкому шаблону не нужно. Многие люди могли начинать все три формы терапии параллельно и получать пользу от такого множественного опыта. Под влиянием двух терапевтов и множества «сиблингов» пациент решает одни и те же проблемы во всех трех ситуациях.
Тридцатипятилетний кинопродюсер, который проходил совместную терапию, во всех трех сеттингах, казалось, был тремя разными людьми. Во время индивидуальной терапии он был озабочен отношениями с требовательной матерью, чью любовь старался завоевать широким показом своих фильмов и другими внешними признаками преуспевания. Что бы он ни делал, ему представлялось, что терапевту ничем не угодишь.
В то же время на обычных групповых сессиях он соперничал с групповым терапевтом. Он более чутко, чем лидер, относился к участникам группы в целом, с женщинами вел себя мягче и сочувственнее, а мужчин охотнее поддерживал, особенно если они в чем-то восставали против лидера.
На альтернативных встречах он провоцировал столкновения и держался смело. Он говорил то, что другие участники группы не отважились бы сказать, опасаясь ранить чужие чувства. Он не чурался и отыгрывания –любил пофлиртовать с женщинами и тем самым «осадить мужчин».
Значительно позднее в ходе терапии коммуникация этого пациента во всех трех ситуациях оказалась под влиянием того, что он в целом не мог наладить отношения с властными фигурами. В каждом из трех сеттингов эту проблему исследовали со своей точки зрения.
Участники альтернативной сессии постоянно обращали внимание этого пациента на то, что он скрыто конфликтует с лидером группы, и проводили параллели и сравнения между его резким поведением по отношению к ним и поведением лидера группы. Они постоянно показывали пациенту, что он ведет себя с ними деспотично – именно в этом он обвинял группового терапевта. На обычных сессиях групповой терапевт помогал этому процессу, тщательно изучая каждый случай, когда пациент протестовал против его «диктаторских» манер. Сам продюсер на индивидуальных сессиях изучал сложную проблему «духа противоречия», который влиял на его установки и поступки при групповой терапии и на альтернативных сессиях.
Совместная терапия, как и любая другая форма терапии, имеет и достоинства, и недостатки. С одной стороны, богатство впечатлений, вызванное разнообразием, обладает определенными преимуществами и выгодами для терапии. Вместо одного стимула, одной реакции и одной возможности для исследования, конфронтации, анализа и разрешения в распоряжении пациента оказывается сразу много – а одного обычно недостаточно. За эти годы мы пришли к выходу, что разнообразие впечатлений полезно практически всем пациентам. А для некоторых типов личности это можно считать необходимым.
Рассмотрим случай, когда одновременно происходит больше одного переноса – феномен, который часто описывается в литературе.
Грета Бибринг-Ленер (1) в 1936 году описала пациента, отказавшегося от терапии у предыдущего терапевта-мужчины, которого он в своем сознании идентифицировал с отцом. Из-за этого ему стало слишком больно и мучительно функционировать в аналитической обстановке приемлемым образом и с выгодой для себя. Некоторое время спустя он возобновил анализ, на сей раз – с Бибринг-Ленер. Он сразу же идентифицировал ее со своей матерью, а в этой роли фигура терапевта не представляла собой для него ни малейшей угрозы, поскольку общаться с оригинальной материнской фигурой ему было легко и просто.
Он постоянно жаловался на предыдущего терапевта, который его разочаровал, и выражал всевозможные фантазии, в которых он не подчинялся и мстил ему. Затем он подолгу распространялся о том, насколько Бибринг-Ленер лучше как аналитик.
Все шло хорошо, пока терапевт не поняла, что пациент пытается зафиксировать негативные аспекты нынешних отношений на первом аналитике. Его похвалы были призваны скрыть сомнения, которые начали у него возникать по поводу Бибринг-Ленер. Чтобы предотвратить внезапный взрыв деструктивного для терапии отыгрывания, Бибринг-Ленер исследовала с точки зрения реальности каждый упрек в адрес предыдущего аналитика. Затем она установила некоторую связь с похожими событиями и реакциями ранних лет пациента. Посредством рассмотрения, размышлений и переоценки она помогла пациенту отделить прошлое от настоящего. Иллюзорная составляющая его сомнений и замечаний исчезла.
Одна из рекомендаций Бибринг-Ленер состояла в том, чтобы аналитик жертвовал своими терапевтическими амбициями, вел себя ответственно и профессионально и способствовал тому, чтобы любой пациент, оказавшись в состоянии непреодолимого сопротивления, был направлен к терапевту противоположного пола. Это снизит интенсивность сопротивления эго и в то же время увеличит готовность пациента к кооперации с аналитическим процессом. Когда терапевтическая модальность ограничивает терапевтический процесс, к рекомендациям Бибринг-Ленер следует прислушиваться. Файн (2) также говорит о том, что в разрешении стойкого сопротивления переноса решающую роль играет пол, и рекомендует, чтобы пациентов с неуправляемым позитивным переносом переводили к терапевту противоположного пола.
Однако авторы этой статьи не считают необходимым прекращать терапию с любым терапевтом из-за подобных препятствий прогрессу. Как только выяснялось, что возможности одного из нас в работе с каким-то пациентом ограничены из-за переноса, обычно оказывалось, что второй терапевт или участники группы находят к нему подход. Также нам не казалось необходимым переводить многих пациентов к аналитику противоположного пола (2). В пределах трех терапевтических сеттингов, которые мы создали (индивидуальная, групповая и альтернативная терапия) обязательно найдется человек, который найдет подход к пациенту, избежав конфликтов. В тех редких случаях, когда пациент воспринимал обоих из нас с грубым искажением, мы смещали внимание на группу как на место, где есть объективные наблюдатели, способные отсеять межличностные сложности и проникнуть в суть реальной ситуации.
В обстановке группы множественные переносы возникают постоянно. Каждый участник группы отражает свою сторону парентального интроекта. Один участник воспринимается как всевластный отец, другой – как благожелательный отец, третий – как отстраненный отец, а четвертый – как разъяренный отец. Все это составляющие части оригинальной парентальной фигуры, которая расщепляется на отдельные сегменты, и это прекрасно, поскольку еще не обретшее уверенности эго способно выявить чувства и установки по отношению к этой фигуре в каждом состоянии и разрешить их.
Случается, что одной переносной фигурой становится вся группа в целом. Некоторые пациенты в прошлом пережили серию травм, которые трудно разрешить в обстановке общей терапии. Один пациент яростно реагировал на группу, когда она в его глазах объединялась в нечто напоминающее класс начальной школы, где учительница постоянно называла его тупицей. Другому пациенту группа напомнила суровую обстановку в семье, где его постоянно унижали родители и сиблинги. Все, что говорили терапевт или участники группы, этот пациент воспринимал как унижение и не отвечал на интервенции. Однако индивидуальный терапевт стал для него добрым дедушкой. С ним пациент мог и изучать пережитые в прошлом жестокости, и отделять их от искажений реальности в настоящем.
В целом представляется, что если исследовать калечащие отношения в относительно безопасной обстановке другого окружения, из него словно бы удаляют токсичный заряд. То есть при совместной терапии пациент, не поддающийся влиянию в одной ситуации, поддается ему в другой.
Существование множественных переносов также позволяет терапевту работать с сильным переносом, не опасаясь преждевременного прекращения терапии. В одном сеттинге пациент может обсуждать с терапевтом свои фантазии на тему побега или открытые намерения прекратить терапию в другом сеттинге. Это помогает разрешить разрушительные для терапии тенденции, как показывает следующий пример.
В скрининговом интервью тридцатипятилетний оценщик упомянул, что это шестая попытка терапии за 11 лет. В ответ на дальнейшие вопросы он признался, что терапия проходила очень гармонично, пока не оказывалось, что терапевт похож на его требовательную мать.
Из-за нее он ушел из дома в 14 лет и не собирался проводить «ни секунды в обществе ей подобных». Однако его жалобы не имели никакого отношения к историческому паттерну. Они были сосредоточены на вышестоящих лицах, которые постоянно выискивали его ошибки.
Он дважды был женат и пять раз менял работу. В каждом союзе партнер или начальник превращался в критикующую фигуру. Пациент начал понимать, что дело в нем самом. Он считал, что ему недостает либо здравомыслия, либо умения предсказывать, как поведут себя люди, когда он с ними сблизится. Лучше всего он чувствовал себя с равными. У него был большой опыт хороших впечатлений от общения с ровесниками в самой разной обстановке - от семейной (двоюродные братья и сестры) до бойскаутского отряда, баскетбольной команды, студенческого общества и клуба игроков в боулинг.
Сначала его направили в терапевтическую группу. Товарищам по группе он показался уживчивым и ярким. Сразу был отмечен его интеллектуальный вклад. И на обычных, и на альтернативных сессиях его полюбили за легкое отношение ко всему. Он пробуждал в других участниках ощущение, что жизнь не так уж серьезна, что это не тяжкое бремя. Между ним и группой возникли прочные хорошие отношения. Произошло несколько стычек с лидером, но в целом пациент считал терапевта частью группы в целом.
Он быстро прогрессировал. По его словам, жизнь дома становилась лучше, особенно отношения с детьми. Единственное, что портило радужную картину, - то, что он иногда жаловался, что недоволен своим непосредственным начальником, с которым у него бывают сильные «скандалы». Казалось, группа мало чем может ему помочь. Здесь он чувствовал себя превосходно, потому что находился среди «таких же, как он», но на работе у него постоянно случались неприятности. Причем обычно дело было в «мелочах» - например, в том, что он недостаточно вежливо перебил начальника. Эти сложности пациент списывал на счет политики фирмы.
Он согласился параллельно начать индивидуальную терапию, чтобы глубже исследовать этот вопрос. С первой же сессии он держался с аналитиком отчужденно и замкнуто. Похоже, он ждал, что что-то случится. Поскольку терапевт играл с ним роль спокойного и мирного человека, пациент не находил в его поведении никаких недостатков, кроме склонности молчать. Затем пациент начал проверять аналитика. Он задавал вопрос, и как бы аналитик ни ответил, находил ответ уклончивым, «не по делу», «непрофессиональным» или «не в цель».
Вскоре отношения зашли в тупик. На одной сессии пациент заявил, что на работе у него сложилось критическое положение. Никто не сомневался, что в своем отделе он лучше всех оценивал ущерб при автомобильных авариях, однако его «некомпетентный» начальник повысил в должности более молодого человека, у которого не было ни такого опыта, ни таких способностей. Пациент собирался опротестовать это решение у вышестоящего начальства – а это процедура достаточно опасная. Как ему это сделать, не «вылетев за дверь»?
Пациент стал требовать помощи и совета от аналитика. Аналитик предположил, что, вероятно, его подвело не качество работы, судя по всему, он достаточно компетентен. Может быть, полезнее приглядеться к тому, как он строит личные отношения с начальством. В чем, по его мнению, причина создавшегося положения? Пациент начал нервничать, сказал, что не знает, и настаивал на том, чтобы об этом подумал аналитик. Аналитик отметил, что пациент, вероятно, дает своему начальнику понять, что недоволен им, и прямо и косвенно исследует его слабые места, как делает это с аналитиком на терапевтических сессиях. Человеку, который его не понимает, такое поведение может показаться провокационным, презрительным и даже кичливым.
Услышав такое, пациент вышел из себя. Он заявил, что критики ему сейчас не нужно, а нужна помощь, и что если помощи он не получит, то не собирается впустую тратить здесь время. После чего он выбежал из комнаты, хлопнув дверью.
Следующую групповую сессию он начал с того, что попросил лидера группы найти ему другого индивидуального терапевта, который сможет ему помочь, а главное, не станет критиковать. Участники группы спросили, что случилось. Пациент кратко описал инцидент. Слушатели оказались в недоумении, и несколько человек спросили, что именно сказал терапевт. Затем они объективно и сочувственно попросили его еще раз рассказать все в подробностях. Они разбирали и подробно уточняли каждую реплику и каждый ответ.
Вскоре им стало очевидно – и они об этом сказали, - что любая реплика вышестоящего лица, которая не содержала прямой похвалы, казалась пациенту унизительной. Чем ближе он становился такому человеку, тем сильнее бессознательно провоцировал его или соперничал с ним и воспринимал его как придирчивого критика, как бы тот себя ни вел.
К концу групповой сессии участники группы уговаривали пациента вернуться к аналитику и продолжить обсуждать свои реакции. За этим последовали огорчительные индивидуальные сессии, на которых пациент еле сдерживался, чтобы снова не уйти, а после каждой из них – групповая сессия, на которой участники поддерживали его и разбирали, что произошло. Лидер группы каждый раз способствовал процессу, помогая участникам выявить параллели между индивидуальным аналитиком и матерью пациента и тем, как все это вело к разрыву отношений с вышестоящими лицами.
Каждый раз, когда сопротивление переноса на индивидуальной сессии достигало пика и пациент грозился прекратить терапию, аналитик соглашался, что, вероятно, вел себя провокационно и раздражал пациента, и спрашивал, как ему поступить, чтобы это не так сильно проявлялось. Он никогда не подвергал сомнению (эти) искажения, возникавшие у пациента, и последовательно воздерживался от суждений. Он старался не начинать никаких исследований по своей инициативе, а всегда следовал за пациентом.
Такое безоговорочное приятие всех поступков пациента поставило того в невыгодное положение. Однако аналитик предоставлял группе возможность помочь пациенту понять, почему он чувствует, что его критикуют, а при этом на рациональном уровне видит, что на самом деле происходит совсем другое. За три месяца ему во многом удалось избавиться от тенденции отыгрывать свою ярость. Иногда это все же происходило, но пациенту удавалось разобраться с этим на тех же индивидуальных сессиях. Вскоре он почувствовал себя настолько хорошо, что аналитик мог говорить все что угодно, не рискуя тем, что пациент в ярости выбежит из кабинета. При этом и отношения пациента с начальником стали лучше. Оценщик начал вести себя с начальником почти так же легко, как и с участниками группы.
Разнообразие наблюдателей
При работе со многими пациентами усилия аналитика оказываются не слишком действенными, пока пациент не скажет ему, что кто-то, не имеющий отношения к происходящему в этом кабинете, сказал то же самое, на что аналитик указывает уже несколько месяцев. Такое ощущение, что вся терапевтическая работа до этого момента лишь подготовила пациента к тому, чтобы услышать что-то от другого человека. Пациент – удивленный, озадаченный, а иногда и довольный – в мгновение ока превращается в верного союзника.
Для таких пациентов наблюдения и замечания, которые одновременно исходят от нескольких разных людей, могут оказаться необычайно действенными. Когда схожие по своей сути ремарки исходят от нескольких человек с разными биографиями, воспитанием, представлениями о жизни, эго пациента волей-неволей вынуждено прислушаться. Поразительно видеть, как человек, который игнорирует замечания собственной жены, бывает потрясен, когда что-то подобное говорит лифтер, парикмахер или секретарша. Их влияние так велико, поскольку все эти источники комментариев не связаны между собой и, по мнению этого человека, не так сильно, как его жена, заинтересованы в том, чтобы манипулировать им или менять его.
При совместной терапии пациент не может отрицать реальность своего поведения или установки, поскольку каждый наблюдатель подтверждает слова другого, и их замечания оказывают несокрушимое кумулятивное воздействие. Более того, каждый наблюдатель для пациента значим – ведь в ситуации переноса он становится или его братом, или добрым учителем физики, или приятелем по армии, или щедрой бабушкой. Это иллюстрирует следующий случай.
Тридцатилетняя женщина-бухгалтер, робкая и замкнутая, постоянно жаловалась индивидуальному аналитику на свою одинокую участь. Она то и дело перечисляла длинный список своих недостатков: она некрасивая, скучная, глупая, несексуальная, мужчины ее игнорируют – и так далее.
Для аналитика, который наблюдал ее уже три года, все эти заявления были нашпигованы противоречиями. Пациентка не могла представить себе, чтобы кого-то заинтересовала ее скучная болтовня, но, расслабившись, крайне точно и остроумно рассказывала о поступках своих коллег. То и дело она демонстрировала ясный ум и здравомыслие и умела по-новому взглянуть на повседневную рутину. Она настаивала на том, что не в состоянии и пяти минут поддержать беседу на любую тему, но легко говорила о политике и общественной жизни, ходила на бродвейские и не только бродвейские постановки и знала обо всех художественных выставках и на Мэдисон-Авеню, и в Сохо. Она утверждала, что совершенно беспомощна в житейских делах, но каждый год организовывала себе поездку на какой-нибудь музыкальный фестиваль – или в США, или в Европу. Она занималась в изостудии и выказывала незаурядные способности в живописи акварелью. Она была уверена, что лишена физической привлекательности, но под блеклой бесформенной одеждой, судя по всему, скрывалась ладная фигурка, а если не обращать внимания на неухоженные волосы и нервные гримаски, вполне можно было различить привлекательное лицо.
Все попытки обратить внимание пациентки на качества, которые она в себе игнорировала, беспощадно отметались. Если аналитик, воспользовавшись удачным моментом, упоминал о каком-нибудь из них, пациентка напрягалась, а затем заявляла, что он ее «разыгрывает». Он вел себя как одна из ее приемных матерей, которая постоянно пыталась укрепить ее самооценку и заставляла ее поверить в качества, которых у нее не было. Пациентка не верила комментариям аналитика, она считала, что он так говорит, потому что ему за это платят, молчала, расстраивалась, замыкалась в себе. Только когда терапевт соглашался, что у нее нет особенных достоинств, она снова раскрывалась и говорила свободно.
Однажды пациентка стала жаловаться на то, что у нее мало друзей, и поблагодарила небеса за то, что для таких, как она, - для тех, кому нужна «исповедальня, где можно вить свою монашескую паутину», - придумали анализ. Аналитик предложил ей поразмыслить над тем, чтобы присоединиться к группе таких же, как она, под руководством другого терапевта. Пациентка отнеслась к этой мысли крайне недоверчиво и несколько недель ей сопротивлялась. Согласилась она только тогда, когда аналитик твердо пообещал ей, что их встречи не прекратятся.
Пациентка присоединилась к группе людей образованных - преподавателей, писателей и терапевтов. Поскольку мужчины в этой группе вступили во взрывоопасную конфронтацию, а сама пациентка поначалу почти ничего не говорила, ей только мимоходом кивали. Это подтвердило все ее худшие опасения. Она набросилась на своего индивидуального аналитика и заявила, что он повел себя жестоко, подвергнув ее такому унижению. Тем не менее она пунктуально и регулярно ходила на сессии группы и с молчаливым восхищением наблюдала, как участники группы обмениваются репликами.
Два месяца она не прогрессировала и не регрессировала в группе, а на индивидуальных сессиях только и говорила, что обо всех перипетиях взаимоотношений в группе, и блестяще описывала всех участников. Она отрицала, что они вызывают у нее какие бы то ни было чувства, но на самом деле ее замечания выдавали и восхищение, и зависть.
Поворотный момент наступил из-за сущего пустяка. Участник группы, мужчина, описывал мерцающую неопределенность внешности одной из участниц. Он никак не мог понять, в чем суть ее сексуальности. Он сказал, что она напоминает ему картину «Обнаженная, спускающаяся по лестнице», которую написал… Участник умолк, припоминая фамилию художника. Группа тоже молчала, так как все остальные тоже не помнили автора картины. Пациентка тихо заполнила паузу: «Марсель Дюшан».
Все повернулись к ней – одни заинтересованно, другие удивленно. Ей стали задавать вопросы и удивились, когда она сказала, что работает бухгалтером. Один из мужчин, который до этого говорил, что склонен планировать жизнь своих подруг, чтобы сделать их лучше, завязал с ней беседу. Остальные присоединялись по мере того, как проявлялись и скрывались в тени различные стороны ее многогранной личности. Ее самоуничижительные ответы раздражали участников группы. Одна из женщин посоветовала ей свой салон красоты, где ей могли бы сделать красивую прическу: «Нельзя же ходить похожей на метелку!»
Это замечание вывело на поверхность ее подлинные страхи. До этого аналитик говорил ей, что отрицание своих достоинств стало для нее защитным механизмом, оберегающим ее от сомнений в собственной сексуальности. Ей было страшно, она была не уверена в себе и поэтому преуменьшала собственную привлекательность, чтобы исключить любую возможность стать объектом сексуальных посягательств.
Теперь она смогла начать работу над своими сексуальными страхами на индивидуальной терапии и наконец решилась сделать новую прическу. Когда участники группы увидели, что она прислушивается к их словам, остальные тоже стали ей советовать, как ей можно одеваться и где купить такие наряды по ценам, которые она в состоянии себе позволить. Каждый раз, когда пациентка прислушивалась к их рекомендациям, она получала положительное подкрепление от группы в целом.
На индивидуальных сессиях пациентка призналась, что это внимание было ей несказанно приятно, и очень много плакала. Значит, в ней что-то есть, иначе эти «замечательные люди» не стали бы ей интересоваться.
Поскольку группа повторила все то, что говорил аналитик, теперь его слова обрели колоссальную силу. Он начал исследовать подробности прошлого пациентки, заручившись ее искренним сотрудничеством. Она выплеснула все подробности того, как ей пренебрегали в детстве. Она росла без отца, а в четыре года ее бросила мать. Власти перемещали ее из одной приемной семьи в другую, и в каждой ей оставались обноски и объедки. Ее будущее никто не планировал. Все, чему она научилась, она узнала сама.
Интересовались ей сколько-нибудь последовательно лишь несколько одноклассниц. Отношения с подругами стали для нее единственными, которые обогащали ее. Она жадно слушала их рассказы о своей жизни, хотя сама в ней не участвовала. Подробности свиданий, достижений, занятий и талантов оказали на нее сильнейшее влияние – она смотрела на подруг с благоговением и считала, что все это для нее недостижимо. Незаметно для всех она изучала поведение подруг и пыталась подражать ему перед зеркалом, но ощущение собственного ничтожества не позволило ей применять на публике все то, что она делала в одиночестве.
Как только участники группы (ставшие суррогатами школьных подруг) подтвердили то, что говорил индивидуальный терапевт, она смогла доверить ему как человеку, который в ней искренне заинтересован. Он стал для нее матерью, которой у нее никогда не было. Все, что он предлагал или на что указывал, глубоко влияло и на ее мышление, и на поведение. С другой стороны, групповой терапевт теперь часто напоминал ей безразличных социальных работников, приемных родителей или школьных администраторов, которым вечно было некогда с ней общаться. А иногда он становился для нее чудесным отцом, которого она себе нафантазировала.
Одна женщина из группы познакомилась на Мартинике с «чудесным» мужчиной. Это пробудило в пациентке интерес к тому, чтобы познакомиться с «настоящим мужчиной». Она основательно изучила все курорты, куда можно было бы отправиться в отпуск, наряды, которые следует там носить, и ситуации, которые могут сложиться. Все это она обсудила сначала с индивидуальным терапевтом, а затем и в группе.
Так она и вела себя все оставшееся время, пока проходила терапию. То, что делали на глазах пациентки другие участники группы, становилось для нее стимулом. На личных сессиях она прорабатывала свои чувства и мысли по отношению к другим участникам. Затем она озвучивала эти чувства и мысли на групповых сессиях. Если участники группы говорили нечто похожее на то, что говорил индивидуальный аналитик, в установках, мышлении, манерах и поступках пациентки происходила существенная переориентация.
Разнообразие толкователей
Терапевты частенько отмечают, что пациент иногда отвергает единственную интерпретацию, какой бы она ни была точной. Даже если она принимается, то оказывает небольшое и нестойкое воздействие.
Фрейд (4), столкнувшись с этой терапевтической трудностью, выдвинул концепцию проработки – то есть предложил подавать одни и те же сведения много раз с разных точек зрения в разных ситуациях, пока не подействует «повторение – мать учения». Аналитик может в одном случае подать материал с позиции эго, в другом – суперэго, в третьем – ид или вторичной выгоды. Иногда он держит инсайт в фокусе внимания пациента и напоминает ему, что они уже обсуждали этот вопрос: «Видите, вы снова ставите себя в позицию по отношению ко мне, когда я должен дать вам совет». Но все эти повторы, призванные заставить пациента впитать и усвоить новый инсайт, отнимают очень много времени.
При совместной терапии функцию рассмотрения и пересмотра того же материала или поведения берут на себя сразу несколько интерпретаторов. У каждого участника группы свой язык, он подает инсайт со своей точки зрения и использует для донесения своего мнения рычаги разных отношений. Коллективная сила – это куда больше, чем усилия одного аналитика, который при общении с особенно упорным пациентом бесконечно, но иногда бессильно следует одним и тем же паттернам, что доказывает следующий пример.
Весьма преуспевающий пятидесятипятилетний коммерсант обратился за индивидуальной терапией по настоянию личного врача. Пациент страдал бессонницей, болями в пояснице неизвестной этиологии и «ранней стадией язвы желудка». Коммерсант винил в ухудшении своего здоровья двадцатипятилетнего сына, который был младшим партнером в его деле.
Очень скоро между пациентом и терапевтом началась борьба за то, кто будет вести терапию. Если в последний момент у коммерсанта возникало неотложное дело, связанное с бизнесом, он поручал секретарю отменить встречу с терапевтом. Затем он вступил в жаркую схватку по поводу оплаты пропущенных сессий. Он считал, что аналитику достаточно получать чек до десятого числа каждого месяца. Если аналитик говорил, что хочет получать деньги лично, пациент отмахивался от этой просьбы как от «неделовой».
На кушетке он говорил только о сыне и о том, каким «неблагодарным» был юноша. «Взял партнера себе на голову», - говорил отец. Он всего добился сам, своими руками и не желал семейных неприятностей на рабочем месте. Если аналитик задавал ему вопрос о других областях жизни, коммерсант небрежно отмахивался, давая понять, что все это неважно.
Интервенции по поводу его сопротивления кооперации и интерпретации этих интервенций отметались репликами вроде «С чего вы взяли, будто в жизни я веду себя так же, как здесь?» и «Вот доживете до моих лет, наберетесь опыта, как я, и подобные глупости перестанут вас беспокоить». Любой конфронтации по поводу терапевтической работы, с которой он не мог справиться, он избегал, утверждая, что им с аналитиком никак не сработаться или что аналитику еще многому надо учиться.
После трех месяцев жалоб на судьбу и обороны от любого инсайта коммерсант объявил, что «все это ни к чему не ведет». Язва у него прогрессировала. Чтобы нормально спать, он увеличил дозу валиума.
Аналитик предположил, что необходима более интенсивная терапия. Двух раз в неделю было недостаточно. Может быть, пациент не будет возражать против того, чтобы присоединиться к группе, которую ведет другой аналитик, постарше, и где много людей примерно такого возраста?
Пациент решил, что это замечательная мысль. Новая группа сразу ему понравилась. Он быстро установил товарищеские отношения с двумя участниками группы, своими сверстниками и тоже бизнесменами. Он дал им наивысшую оценку в своих устах: «Вот с этими людьми я сел бы играть в покер». Пациент относился к групповому терапевту со сдержанным уважением, поскольку считал, что тот преуспел в своей профессии: «Если у человека столько групп, наверное, он знает свое дело». С женщинами он общался формально и снисходительно.
Труднее всего ему пришлось с младшими участниками группы. Он обращался с ними, как с детьми. Если он не пропускал их наблюдения мимо ушей, то вмешивался в их диалоги, объяснял, что они ничего не поняли, давал им наставления и советы по поводу их жизни и подробно разъяснял, что они должны были сделать и не сделали.
Младшие участники группы реагировали на него резко. Они проецировали на него все авторитарные фигуры, с которыми им только приходилось сталкиваться в прошлом. В конце концов, когда он напустился на новую участницу за ее наряд и прическу, младшие участники группы ополчились на него все сразу. Они называли его деспотичным, негибким, узколобым, «отставшим от жизни на двадцать лет». Каждый питался гневом соседа, пока все они не провозгласили, что такому несносному человеку не место в их группе.
Поначалу коммерсант успешно защищался. Но когда с выпадами против него молчаливо согласились его «друзья по покеру», он смутился. Он спросил лидера группы, что тот думает. Групповой терапевт исследовал замешательство коммерсанта и указал, что, вероятно, тот сыграл свою роль в том, как на него реагируют. Пациент умолк. На следующей индивидуальной сессии он был тих и задумчив. Он сказал аналитику, что хочет знать «правду, только правду». Аналитик медленно пересмотрел развитие их собственных отношений, указав на параллели в группе, о которых он знал из рассказов самого пациента. И там, и там пациент вел себя одинаково деспотично.
Эффект был сильнейший. Пациент прошептал: «Значит, все они правы». После периода молчания он заплакал. Его жена тоже была права. Она говорила, что он обращается с сыном так же, как его отец обращался с ним – не дает ему продохнуть. Он начал перечислять всевозможные конфликты со своими собственными родителями; дело кончилось тем, что он уехал в Америку из Польши, не в силах выдерживать тиранию, которой подвергал его отец, когда он работал на семейной мельнице. К концу сессии пациент успокоился и был готов посмотреть, нельзя ли что-нибудь изменить.
И в группе, и на индивидуальных сессиях он стал внимательнее следить за собой. Он исследовал реакции других участников на него и соотносил их со своим жизненным опытом. Дома он стал прислушиваться к мнению жены по поводу того, как обращаться с сыном. Вскоре она отметила, что «с ним стало легче» и что он дает сыну больше свободы в бизнесе. Кроме того, он снова взялся за забытое хобби – стал делать корабли в бутылках.
Поясница у него болела не так сильно, и он начал лучше спать. На индивидуальных сессиях он перестал упоминать о язве. Теперь его в основном заботило то, что он неправильно понимает женщин в группе.
Спустя два года он признался, что самым важным событием в ходе терапии стал тот момент, когда все значимые для него люди, занимающие разные положения в разных областях жизни, одновременно сказали ему одно и то же. «Это было как землетрясение. Меня трясло с ног до головы. Верно говорят: если тебе твердят, что ты пьян, иди домой и ложись в постель, даже если не выпил ни капли вина. Это со мной и случилось».
Разнообразие людей, помогающих преодолеть эмоциональные трудности
Уникальное преимущество совместной терапии состоит в том, что у пациента есть не один человек, который помогает ему преодолевать трудности, особенно эмоциональные, а много. Чтобы понять этот механизм, рассмотрим терапевтический процесс. В аналитической терапии в основном прослеживается три этапа: развитие переноса, его изучение, требующее наблюдения и исследования, и его разрешение (8). Сначала нужно сделать так, чтобы у пациента возникли по отношению к аналитику подобающие чувства, то есть пациент должен относиться к аналитику так, как относился к значимым фигурам в детстве, когда его внутреннее развитие принимало неправильные формы из-за этих отношений.
Аналитики всего лишь изучают реакции пациента, пока он не начинает использовать перенос для того, чтобы препятствовать прогрессу в терапии. Например, он не участвует в конструктивной вербальной коммуникации, а переходит к действию. Он начинает говорить о пустяках, приносит с собой кофе, ищет поводов прикоснуться к аналитику. На самом деле он хочет вести коммуникацию как угодно, кроме использования осмысленных слов. Для терапии это не нужно и не желательно, и такая тенденция должна быть разрешена. Обычно аналитик вовремя дает пациенту тщательно продуманную интерпретацию на пике сопротивления. Это хорошо помогает пациентам, находящимся на эдипальной фазе терапии.
Если пациент демонстрирует доэдипальный паттерн, значит, ему нужно эмоциональное разрешение. Если аналитик способен добиться нужных чувств с нужной интенсивностью и в состоянии донести их до пациента, все идет хорошо (12). Но это не всегда возможно, если доминируют доэдипальные аспекты структуры личности. Пациенту может потребоваться много значимых реакций, которые аналитик обеспечивать не вправе, а если он их обеспечит, ему не поверят. Здесь правильное воздействие могут оказать участники группы, не скованные никакими профессиональными соображениями.
Тридцатичетырехлетний программист захотел присоединиться к группе, поскольку ему «не хватало корней». Он легко знакомился с людьми, однако говорил, что установить осмысленные отношения ему не удается.
Участники группы сочли, что общаться с ним приятно. Он был предупредителен, отзывчив, мил. Он с симпатией выслушивал каждого, но говорил только общие слова. Участники группы не могли понять, что он за человек. Было трудно понять, что он чувствует и к ним, и к другим людям, которые его окружали. На все ответы он отвечал очень не скоро, но всегда умудрялся обратить разговор в ничего не значащую болтовню.
Группа под руководством аналитика как-то раз заставила его рассказать, какова в точности его социальная жизнь. Спутницы жизни у него не было. Каждые выходные он отправлялся в загородный клуб, на лыжный курорт или на экскурсию в одиночку. Каждый раз он знакомился с новыми женщинами, щедро тратил на них деньги, а потом, вернувшись домой, пытался назначить им свидание. Но эти контакты затухали. То же самое происходило и с группой. Они довольно тепло к нему относились, но, несмотря на его обаяние, больше интересовались другими участниками.
С групповым терапевтом он держался внимательно, но отстраненно, и сравнивал его со своим любимым учителем в средней школе.
Спустя десять месяцев групповой терапии аналитик направил его на параллельную индивидуальную терапию с «активным» терапевтом, который был заинтересован в характерологических защитах. Индивидуальный терапевт исследовал его поведение с особенным рвением. Тщательному изучению были подвергнуты излишние улыбки, кивки и штампованные фразы вроде «Как это верно».
Когда покровы спали, перед аналитиком оказался человек крайне скрытный, человек, которому было мучительно стыдно рассказывать хоть что-нибудь о себе. Когда это исследовали, пациент вспомнил, что в семь лет играл в спектакле на День Благодарения проводника-индейца. Когда он вышел вперед предложить трубку мира, с него упали штаны. А белья на нем не было. Публика, в том числе его мать, покатилась со смеху. А в довершение унижения в первом ряду он увидел отца – тот побагровел от ярости из-за ошибки сына. Вечером за столом мать «посмеялась» над ним в присутствии сестер, которые были этому очень рады. Отец хранил молчание.
Пациент умолк и стал с нарастающим ужасом ждать, чтобы аналитик что-нибудь сказал. Аналитик задал ему вопросы об обнажении, сексуальности и чувствах его отца. С этого момента поддержка и ободрение аналитика перестали оказывать воздействие. Пациент был отстранен и скован.
Индивидуальный аналитик обсудил этого пациента со своим коллегой, который вел группу. Они свели воедино свои наблюдения и согласились с тем, что причиной эмоциональной бедности отношений пациента стала его робость и осторожность и что связано это с боязнью обнажения и унижения, основанной на его истории. Теперь индивидуальный терапевт стал воплощением отца, чьей критики пациент боялся, ненавидел ее и не мог ей противостоять. Пациент боялся, что другие участники группы станут над ним смеяться. Ему нужна была другая эмоциональная реакция для разрешения дилеммы, и именно групповой терапевт должен был стать тем человеком, который начнет над этим работать.
Во время одной групповой сессии участник группы предположил, что за общительностью пациент прячет скрытность, и попытался выяснить, что же там таится. Терапевт объявил, что пациент может ничего не говорить, если ему не хочется. Между терапевтом и остальными участниками группы возникла конфронтация – они с ним не согласились. Пациент был благодарен терапевту за поддержку. Кроме того, он удивился, что кто-то защищает его позицию.
Участники группы стали в гневе возражать терапевту. Они чувствовали, что совсем не знают пациента. Он просто занимает место в группе и ничего ей не дает. Похоже, он никуда не движется. Почему он не хочет попробовать вести себя по-другому, попытать удачи?
Пациент, чувствуя, что аналитик на его стороне, спросил, чего они от него хотят в данный момент. Один участник попросил его рассказать о самом ужасном случае, который он мог себе представить.
Последовало долгое молчание. Затем пациент рассказал историю про День Благодарения, причем сделал это очень эмоционально. Когда он рассказывал, как стоял голышом перед публикой, то расплакался. Групповой терапевт снова его поддержал: «Такое могло приключиться с кем угодно. А что думают все остальные?» Одна женщина улыбнулась пациенту и сказала, что это напомнило ей о том, как она купала своего сынишку в ванне. Если бы она увидела на сцене маленького мальчика «с голеньким краником», то вскочила бы, обняла бы его и «обнимала бы до самого вечера».
На лице у пациента появилось мягкое, спокойное выражение, и его робость рассеялась. Он сказал женщине, что она – просто чудо и он очень благодарен ей за эти слова. Когда участники группы отчасти идентифицировались с ним, он почувствовал, что от них исходит тепло. Сессия завершилась для пациента на совершенно новой ноте. Он нашел себе новую опору, где приятие было важнее угрозы критики.
Пациент высказал индивидуальному терапевту претензии по поводу того, как тот отреагировал на его рассказ, и привел в пример открытость, которую встретил в группе. Он несколько сессий яростно спорил с терапевтом из-за его провокационной тупости – так он воспринимал поведение аналитика. В группе он обсуждал реакции индивидуального аналитика и отзывался на понимание, которое проявляли к нему участники группы.
Начал проявляться более спокойный и естественный характер пациента. Теперь он легче сердился, ему стало проще показывать, что он чувствует к другим участникам группы. Новообретенная открытость отразилась и в реальной жизни. Пациент вступил в гандбольную команду и ассоциацию молодых христиан и нашел друга, с которым у него были общие интересы.
Очевидно, когда пациенты реактивируют патологические состояния, которые сформировали неадекватные паттерны функционирования в настоящем, им нужно получать в ответ правильные чувства. Поскольку кто-то должен обеспечить такие чувства, никто не сделает это лучше товарищей по группе, от которых можно получить так много разных эмоциональных реакций.
Это важный фактор при отборе. Пациент должен присоединиться к группе, которая обеспечит ему именно те чувства, какие нужно. Группа школьных учительниц едва за двадцать категорически не подходит для того, чтобы почувствовать и удовлетворить нужды шестидесятилетней иммигрантки, которая только что овдовела и теперь должна приспособиться к новым жизненным реалиям. Более того, чувства, способствующие взрослению, должны поступать в нужное время, то есть тогда, когда у участника возникло сопротивление переноса.
Преимущества нескольких форм терапии
Многие пациенты, стремясь защититься, ограничивают свою деятельность, сводят к минимуму раздражающую социальную жизнь и крадучись бродят по своему ограниченному мирку. Эта изоляция избавляет их от тревоги, но тем самым подкрепляет ограничения.
Этот монашеский образ жизни они рационально обосновывают и самим себе, и всем, кто с ними контактирует. Они хитроумно увиливают от ситуаций, которые, как им кажется, могут быть опасными. В их аргументах содержится логика, объясняющая сама себя. Если при аналитическом исследовании эти рационализации теряют ценность, и пациенты разрабатывают новые или мобилизуют защитные механизмы. Если они больше не могут отрицать представление о реальности, которое предлагает аналитик, то намертво останавливаются – и в ходе терапии, и вне ее.
Они не движутся ни вперед, ни назад и стремятся сохранить все как есть. Чтобы укрепить свою неуязвимость, они облачают аналитика в одежды какой-нибудь слабой фигуры в прошлом, которая на них почти не влияла. Они ходят на аналитические сессии, словно на религиозные ритуалы, в которые они больше не верят.
Такой пациент бесконечно говорит об изнуряющей усталости, которое заставило его обратиться к терапии, поскольку оно отнимало у него все психические силы. Поскольку с этим бессилием он относительно успешно разобрался, оградив себя от любых внешних стимулов, которые могли бы открыть перед ним новые, якобы опасные пути к обретению опыта, ему теперь не о чем говорить, кроме как о своей главной всепоглощающей заботе. Аналитические часы проходят впустую. Процесс приобретает циклический характер. Очевидно, что хотя пациент и страдает, он не намерен отказываться от того немногого, чего он умудрился добиться при своих косных ограничениях. Убеждать его, что отказ от любой вторичной выгоды может в конце концов привести к более содержательной жизни, - пустое дело.
Чтобы придать пациенту аналитическую подвижность, полезно подумать о совместной терапии, которая предлагает различные формы терапии одновременно. На трех различных аренах один и тот же патологический паттерн можно изучить с совершенно разных точек зрения. При этом эго держат в неуравновешенном состоянии. При такой психологической «качке» пациент больше не может ограничивать количество внешних стимулов. Когда одна из форм терапии оказывается бессильна для какой-то темы, другая, наоборот, приводит к успеху, а то, что начато в одной обстановке, можно расширить в другой.
Нельзя отрицать положительного воздействия, которое оказывает сложный ритм взаимодействия всех форм терапии, каждая из которых повторяет и дублирует обе другие в бессознательном ансамбле. При этом размягчаются сопротивления, прочные, как скала, а на смену им приходят теплые коммуникации во всех сферах жизни пациента.
Сорокадвухлетний адвокат посвящал все вечера подробнейшему исследованию истории римского права, но записать свои выводы даже не пробовал. Информация собиралась, сопоставлялась, упорядочивалась и переупорядочивалась – и только. Ночной образ жизни стал решением проблемы, которая мучила пациента много лет и в конце концов привела к терапии.
Адвокат был вполне обеспечен и общался с семействами из высших слоев общества. Обладатель острого ума и впечатляющей внешности, он считался очень хорошей партией – в течение многих лет. На работе он мог свободно разговаривать с женщинами обо всем, что не выходило за рамки профессии. Более того, он вел себя как уверенный в себе джентльмен, наделенный необычайным обаянием.
Но если он случайно встречал ту же самую женщину в ресторане, то мог лишь беспомощно мямлить. Ему становилось трудно дышать, сердце билось с удвоенной силой, а думал он только о том, как бы поскорее убежать.
Недоумевающие родственники и очарованные клиенты знали только о его достоинствах. Они не знали, что его терзает непреодолимая тревога. Много лет они пытались заманить его на коктейли, концерты и обеды, чтобы познакомить с подходящими невестами. Но всегда в последний – или в предпоследний – момент происходила какая-нибудь неприятность. Адвокат попадал в автомобильную аварию, заболевал тяжелым гриппом, оказывался вовлечен в труднейший процесс – и так далее. И это были не отговорки – если его слова проверяли, оказывалось, что причина действительно уважительная.
Адвокат пунктуально ходил на все аналитические сессии и искренне говорил, что хочет жениться и завести детей, чтобы было кому передать фамилию. Все инсайты, какие только ни предлагал ему терапевт, он понимал, вежливо принимал – и ничего не происходило. Аналитические часы он тратил на разговоры о клиентах, о женщинах, с которыми он знакомился на работе, о своем труде по истории и – не в последнюю очередь – о своей тревоге.
Однажды аналитик вступил с ним в конфронтацию, заявив, что тот твердо решил избегать социальных отношений, и предложил прекратить терапию, поскольку прогресса не наблюдается. Это заявление очень расстроило пациента. Он считал, что пока он проходит анализ, он что-то делает. Если он прекратит терапию, его ждет безрадостное будущее.
Аналитик отметил, что если пациент хочет продолжать терапию, то должен будет сосредоточиться на своей главной проблеме. Ему будет полезно пообщаться с женщинами вне работы. Эта мысль лишь подхлестнула тревогу пациента. Он видел, что постоянное обсуждение проблемы по замкнутому кругу ни к чему не приводит. Однако он не мог заставить себя общаться с женщинами, поскольку боялся выставить себя дураком.
Аналитик предположил, что ему, вероятно, нужно общаться с женщинами в структурированной ситуации, например, в группе, и лишь затем переходить к социальному взаимодействию с ними. Поскольку сам аналитик групп не ведет, то может посоветовать ему другого терапевта, который этим занимается. Эта мысль то увлекала, то отпугивала пациента. Аналитик стал его уговаривать. Можно будет в любой момент покинуть группу и вернуться к старому расписанию. Помощь другого терапевта, который будет наблюдать его поведение вживую, может оказаться очень действенной. На пациента посмотрят с новой точки зрения, при прямом наблюдении удастся собрать новые сведения, а групповой терапевт обязательно защитит его, если ситуация выйдет из-под контроля. Адвокат долго взвешивал все за и против и наконец согласился попробовать.
Поначалу его отстраненное молчание заворожило участников. Первая коммуникация с женщиной ошеломила его. Эта участница сказала, что ей кажется, что он не столько боится ее саму, сколько боится ее убить.
Когда он сообщил эту «сенсационную новость» индивидуальному терапевту, тот напомнил ему, что уже много раз ему это говорил. Пациент решительно этого не помнил. Аналитик предположил, что на сей раз это замечание имело для него больше смысла, поскольку исходило от женщины. Пациент был поражен такой разницей. Почему так вышло? Оказалось, что аналитик играл роль его отца – слабой, размытой фигуры, которая почти не имела прямого влияния на его жизнь.
Через несколько сессий адвокат попытался вернуться к этому наблюдению об «убийце» и спросил о нем ту женщину, которая его высказала. «Ну, вы хотите меня убить. И что с того?» - кратко ответила та. Адвокат был сбит с толку и на индивидуальных сессиях попытался разобраться, что она имела в виду. При этом он почувствовал гнев. Обнаружившаяся в нем ненависть сильно его взволновала. Все это время он не реагировал открыто на женщин в группе. На вид он держался с ними холодно, но внутри у него все бурлило от ненависти и страха. Однако на индивидуальных сессиях он посвящал время тому, чтобы отделить мысли от поступков и чувства от импульсов. Тот факт, что чувство, даже самое сильное, не обязательно влечет за собой поступок, оказался для пациента революционным.
Атмосфера предельно накалилась, когда было объявлено, что в группе появится новая участница. Адвокат яростно запротестовал. Он сказал аналитику, что в группе и так уже слишком много женщин. Когда остальные мужчины поддержали идею о появлении новой участницы, адвокат умолк.
На ее первой сессии в группе пациент не появился. Секретарь оставил в приемной аналитика извещение, что адвокат задержался в Далласе. Когда он пришел на следующую сессию, групповой аналитик подтолкнул участников группы к тому, чтобы выяснить, что случилось. Как выяснилось, адвокат оформлял сделку, связанную с природным газом. Подписание контракта могло вот-вот состояться, однако адвокат сказал себе, что дело тонкое, а значит, требует времени. Новым в его привычном процессе объяснения было то, что он сам сказал, что это рационализация. Он понимал, что рассчитывает свои действия, имея в виду день групповой сессии. Он хотел избежать тревоги, связанной с появлением новой участницы.
Эта женщина спросила, что он о ней подумал. Ответ был многословным, критичным и негативным, в числе прочего пациент высказал ожидание, что она его отвергнет. Участники группы спросили, откуда у него все эти мнения, ведь он даже не знает эту женщину. Откуда взялись все эти фантазии? Пациент не знал.
Внезапно у него появилось сильное тяжелое предчувствие, которое с каждым вопросом все усиливалось. Он начал дрожать так сильно, что это было заметно, и постоянно облизывал губы. Групповому терапевту пришлось вмешаться; участники группы загоняли пациента в угол, в чем не было необходимости. Терапевт перенаправил их внимание на другие вопросы. Перепуганный пациент сидел, изо всех сил сдерживаясь, чтобы ничего не сказать.
На следующий день он пришел на индивидуальную сессию и рассказал сон. Он был один в комнате, куда выходило много дверей. В комнату влетали ведьмы, били его и исчезали. Он не мог предсказать, в какую дверь они влетят. Он чувствовал себя беззащитным и беспомощным, но не осмеливался это показать.
С помощью аналитика пациент исследовал значение сна. Отец пациента занимал важную должность в международной нефтяной компании, и пациент путешествовал с родителями, пока не подрос настолько, что его можно было отправить в школу-интернат. При каждой перемене места жительства менялась и «нянюшка». Одни из этих нянек были слишком суровы, другие кокетливы, третьи безграмотны. Ребенок никогда не знал, чего ждать. Мать почти им не занималась и не заботилась о его страхах. Она велела ему «быть храбрым мальчиком» и оставляла его на сомнительную милость чужих женщин. Когда пациент стал взрослым, женщины стали олицетворять для него обе фигуры. Он боялся с ними общаться и впадал в ярость, представляя себе, что они могут отнестись к нему пренебрежительно или отвергнуть его.
Когда пациент понял, что происходило с его чувствами, он стал иначе относиться к женщинам в группе. Постепенно он расслабился и даже начал шутить. Он начал активно интересоваться новой участницей, которая показалась ему милой и сексуально привлекательной. Он бросил работу над своим «опусом» и написал несколько статей по юриспруденции. Через несколько месяцев он рассказал, что назначил свидание дальней родственнице, а затем начал и дальнейшие социальные изыскания.
При использовании разных форм терапии эго пациента – при том, что пациенту пришлось вступать в конфронтацию с женщинами на своем уровне и к тому же кооперативно работать со своим индивидуальным терапевтом – постоянно держали в изменчивом состоянии. Две терапевтические обстановки помогли пациенту отбросить защитные паттерны, ограничивающие его социальную активность. Другие терапевты отмечали, что аналитическое сопротивление сокращается и смещается благодаря деятельности участников группы (5). Однако проработка и преодоление таких препятствий заметно облегчаются при сотрудничестве двух терапевтов – группового и индивидуального.
Использованиебольшогоколичествареакцийконтрпереноса
Многие пациенты искусно оберегают вторичную выгоду, которую получают от своих трудностей – подобно хамелеону, их личности приобретают окраску любой ситуации, в которую они попадают. Представляется, что они подстраиваются под нужды окружения. Если оно требует внимательности, они внимательны. Если оно требует перемен, они меняются.
Но на самом деле перемены эти поверхностны. Они делаются для оборонных нужд и бессознательно строятся для того, чтобы скрыть от рассмотрения укоренившиеся паттерны. Эго таких пациентов очень гибко – но не ради преодоления трудностей, а ради защиты.
Поскольку границы их эго плохо определены, такие пациенты никогда не знают, где кончаются они и начинается другой человек. Их эго путешествуют в сущность другого человека и из нее, словно сквозь распахнутые двери, открывающиеся в обе стороны.
Они с легкостью интуитивно чувствуют все слабые места терапевтов.
Как только они почувствуют, что терапевт любит, а чего не любит, и уловят все его странности, нерешенные конфликты и другие контрпереносные тенденции, их адаптивный гений безраздельно вступает в свои права. Эти пациенты превращаются именно в то, чего от них хотят, ловко ударяют по «правильной» эмоциональной струне и проделывают все возможное, чтобы увести терапию подальше от значимых внутренних или внешних конфронтаций. Это подлинные асы псевдокооперации.
Эти пациенты – зерно для мельницы совместной терапии, где на каждого агента возникает своя, новая реакция. Если пациент, меняя обличья, играет в рискованную игру – бессознательно манипулирует окружающими и обманывает их, - это рано или поздно всплывет.
Разоблачение происходит потому, что пациент не в состоянии подстроиться под эмоциональные нужды всех тех, с кем он вступает в контакт, особенно если в одном и том же месте одновременно находится много народу. Он вызывает у них самые разные чувства, которые не в состоянии предсказать, контролировать или адаптировать при помощи своих оборонных сооружений.
Если для индукции чувств доступно много объектов, то эмоции и маневры такого пациента можно изучить с множества точек зрения. Одни объекты реагируют именно так, как хочет пациент, а другие – в терминах интроектов пациента, то есть матери, отца и других значимых фигур. Третьи же оказываются неуязвимы для индукции. Чем тренированнее тот, кто воспринимает чувство, тем больше он может сделать, чтобы высветить внутреннюю реальность. Чем лучше участники группы осознают этот феномен, чем больше согласованных оценок своих реакций получают, тем больше они будут доверять своим реакциям и тем охотнее станут отыгрывать их обратно тому, кто их вызвал. Вместе они могут создать точную картину происходящего в пациенте. Важно, чтобы терапевт и другие участники группы не просто реагировали на эти чувства, а изучали их и докладывали пациенту о результатах. Тогда неуловимый пациент попадется в силки реакций, расставленный терапевтом и товарищами по группе.
Эти индуцированные чувства можно назвать объективным контрпереносом (9). Они принимают две формы – доэдипальную и эдипальную. В доэдипальном состоянии участники группы и терапевты переживают чувства как свои собственные. В эдипальном состоянии чувства воспринимаются как исходящие извне, чужие, даже навязанные.
В конце обычной сессии группы одна женщина заявила, что больше не будет посещать альтернативные сессии. Она обвиняюще указала пальцем на двадцатитрехлетнего актера и назвала его «разрушительной силой».
Групповой терапевт был в замешательстве. Этот участник группы казался ему милым, легким в общении, веселым человеком. Если он и испытывал какие-то трудности, то связаны они были только с тем, что он иногда не принимал всерьез других участников.
Но представления группы ничуть не совпадали с мнением терапевта. Другие участники считали этого пациента высокомерным снобом, он их страшно раздражал, особенно на альтернативных сессиях. Его обвинили в том, что он стравливает участников группы друг с другом. Актер, потрясенный этим обвинением, замкнулся в себе. Терапевт поддержал его, сказав, что об этом они поговорят на следующей сессии. Он отметил, что такие вопросы следует поднимать не в завершении сессии, а в самом начале. Во время телефонного разговора между сессиями с коллегой-индивидуальным терапевтом групповой аналитик упомянул о таком повороте событий и неожиданно для себя услышал, что коллега описывает этого пациента как совсем другого человека – серьезного, спокойного, склонного к самоанализу. Индивидуальный терапевт добавил, что сочувствует этому пациенту и печалится за него.
Такие расхождения во мнениях удивили обоих специалистов, и они обсудили все, что знали о пациенте. В группу его направил его театральный агент – с рекомендацией «навести порядок в голове». Этот актер блестяще дебютировал в 17 лет в бродвейской постановке, а затем у него отнимали одну роль за другой – на стадии репетиций. Он прекрасно проходил пробы, замечательно читал текст, но когда приближалась премьера, положение становилось «трудным». Казалось, актер не выдерживает давления и ломается. Его последняя роль в телесериале тоже провалилась – по похожим причинам.
Аналитики согласились с тем, что перед ними поставлена сложная задача. Более того, за восемь месяцев, которые пациент проходил совместную терапию, он не привел никаких доказательств перемен в своей профессиональной жизни, а терапевты не могли указать ни одно конкретное изменение, которое произошло в нем за это время. Оба решили сосредоточиться на том, в чем же причина такого разного восприятия и таких разных чувств. Почему пациент в разных сеттингах реагировал настолько по-разному?
В группе аналитик начал расспрашивать участников, какие эмоции вызывает у них пациент и на обычных, и на альтернативных сессиях. Как только каждое чувство выявлялось и определялось, терапевт и участники группы разбирали, чем оно могло быть вызвано. Каждый раз, когда пациент ощущал, что откровение какого-нибудь участника группы чревато для него опасностью, аналитик, опираясь на индуцированное в нем чувство, ощущал это и сразу же либо ослаблял его интеллектуальным исследованием, либо использовал этот материал, чтобы лучше понять того участника группы, который рассказал об этом чувстве.
В другой обстановке индивидуальный терапевт начал отыгрывать обратно или отражать пациенту те чувства, которые он испытывал, когда пациент проходил у него сессию. Поначалу актер жаловался, что это сбивает его с толку, но вскоре начал чувствовать себя достаточно спокойно, поскольку увидел, что его ничего не заставляют делать. Он отбросил серьезную и сдержанную маску, и появились другие чувства, которые терапевт затем отражал. Актер почувствовал себя спокойнее, когда ему стало казаться, что аналитик очень похож на него самого.
Опираясь на свои чувства и сравнивая свои наблюдения, два терапевта начали складывать цельную картину. Пациент был настоящим актером в реальной жизни. Он был «личностью-как-бы», которая приспосабливалась к эмоциональному климату в данный момент и к бессознательным чувствам и потребностям окружающих. Сам того не зная, он отражал тех, с кем общался. На альтернативных сессиях он попросту выражал скрытое отношение участников группы друг к другу в отсутствие властной фигуры. На обычных групповых сессиях он зеркалил юмор и добросердечие лидера. На индивидуальных сессиях он точно отражал собранность и серьезность своего аналитика.
В профессиональной деятельности он сталкивался с теми же трудностями. На него легко влияло настроение сотрудников-актеров, режиссера, ассистентов режиссера и всех прочих, чьи чувства наваливались на него. Это определяло его функционирование и на сцене, и в жизни. Он отыгрывал все внушенные ему чувства. При этом не происходило ни разграничений, ни индивидуации, ни отбора. Когда приближался день премьеры и на репетициях начинались неизбежные трения и столкновения, пациент выражал всеобщую панику перед вероятным крахом.
Именно так объяснили его поведение участникам группы, причем сделали это в его присутствии. Сам актер не уловил, о чем речь, зато остальные поняли это прекрасно. Участники принялись спрашивать его, кто же на самом деле испытывает то или иное чувство – он сам или кто-то другой. Пациент на глазах впадал во все большее замешательство. Ему казалось, что участники группы «хотят свести его с ума». Чем меньше он понимал, тем сильнее тревожился и тем больше нарушалось равновесие его эго. Часто казалось, что он вот-вот рассыплется на иррациональные куски.
Индивидуальный аналитик держал его в стабилизированном состоянии. На индивидуальных сессиях к пациенту присоединялись, его поддерживали и зеркалили. Ему не предлагалось никаких интерпретаций. Аналитик просто старался преодолеть препятствия к тому, чтобы пациент переживал возникающие в нем эмоции. Каждая сессия становилось временем для того, чтобы актер дал выход вербальному насилию против отсутствующей группы и аналитиков – никто его не понимает, его переставляют с места на место, как мебель, он ненавидит всех, кому когда-либо хотел сделать приятное.
В группе он более искренне говорил о своих установках. Он стал лучше осознавать свое независимое существование и начал выражать агрессию более хитроумно. Он ощутил свой необычный дар – умение вызнавать тайные мысли участников группы. На обычных сессиях он выводил на поверхность невысказанное отношение других участников группы к групповому терапевту. Участники не могли отрицать, что это правда, хотя и возражали против того, чтобы актер выставлял их мысли на всеобщее обозрение. Но по мере того, как актер по очереди обнародовал скрытое недовольство каждого участника группы, агрессия группы оказалась направлена на терапевта. После того как аналитик ко всеобщей пользе поработал с этим общим для всех феноменом и каждый участник группы в результате обрел свободу говорить обо всех чувствах, статус актера в группе повысился. Ведь именно он стал инициатором этого процесса. Актер увидел, что его способность заглядывать за маску других людей можно использовать в его же интересах. Вместо того, чтобы постоянно и бессознательно откликаться на всеобщие эмоции, можно было стать сознательным активатором и получать за это награду. Актер стал пульсом и катализатором группы. Участники группы восхищались его отвагой – он восставал против тайного снобизма, скрытого презрения и злобных интриг. Когда он успешно нащупал ахиллесову пяту группового аналитика, его даже похвалили.
На индивидуальных сессиях пациент вспомнил несколько переживаний из раннего детства и стал больше ориентироваться на объект. Он говорил о том, что бросит сцену, поскольку эта профессия ему не подходит и он утратил вкус к ней. Он подумал, не вернуться ли в театральное училище, чтобы поучиться на режиссера, и даже успешно подготовил нескольких молодых актеров к пробам.
Все это время терапевты, проводившие совместную терапию, работали в тесном сотрудничестве, в основном для того, чтобы проработать чувства, которые вызывал у них пациент, и понять, что они значат.
Поскольку в группе пациент получал множество реакций на свои слова и чувства, с него удалось сорвать все его маски. Под всеми этими фасадами скрывалось фрагментированное эго и глубоко подавленная ярость, которую надо было вывести на поверхность, вербализовать и проработать, - лишь тогда могла начаться интеграция (6).
Состояния множественного эго
Приведенная иллюстрация рассказывает о случае, который удалось разрешить благодаря использованию множества реакций контрпереноса. Кроме того, в нем мы столкнулись с разновидностью феномена, известного как состояния множественного эго.
Многие пациенты осознанно или неосознанно представляют каждому собеседнику только одну сторону своей фасетчатой личности. Стоит им с кем-нибудь познакомиться, и их поведение, судя по всему, принимает специфическую форму, которая сохраняется при общении с этим человеком, как бы ни менялись условия. Такие пациенты ведут себя так, словно их существование зависит от того, чтобы строго придерживаться одной реакции на каждый конкретный объект.
Поначалу некоторые из них производят впечатление людей, нормально прокладывающих себе путь по бурным водам межличностных отношений. Но вскоре окружающие начинают видеть в них не человека, с которым нужно считаться, а человека, которым можно пренебречь, поскольку он ограничен и неглубок. Судя по всему, таким людям важнее «соответствовать», чем понимать, в чем состоят их потребности, не говоря уже о том, чтобы их удовлетворять.
За этим фасадом скрываются люди, которые живут под психологическим дамокловым мечом. Их реакции – это тонкая нить, которая, как им кажется, может в любой момент лопнуть с разрушительными последствиями. Дремлющая ярость может вырваться наружу, что приведет либо к тому, что пациент физически набросится на объект, либо к тому, что его отвергнут, причем так, что в результате в нем оживут воспоминания о том, как он был беспомощен и заброшен.
Такие люди носят мириады межличностных масок. Понимающая улыбка может оберегать от близости, которая, скажем, приравнивается к примитивным фантазиям о том, что тебя пожирают. Раздражительность скрывает панику, что все поймут, что ты «никто и ничто» или даже невротик. Даже «задушевным друзьям» такие люди не осмеливаются показывать полный диапазон своих мнений или чувств.
Более того, такие пациенты начинают сильно тревожиться, если в присутствии стимулирующей личности возникает недопустимая эмоция или идея. Поскольку эта чуждая угроза присутствует и в них самих, они не доверяют себе настолько, чтобы функционировать в своих интересах или в интересах отношений. Тогда они прибегают к вторичным защитам – молчанию, смене темы или отрицанию.
Поскольку каждый день ставит перед человеком столько задач, способствующих развитию, такой однобокий способ жить нельзя считать адекватным. Он ограничивает гибкость и творчество и не дает человеку отвечать потребностям момента, а также сильнейшим образом препятствует решению межличностных проблем.
Для таких людей зачастую подходит именно совместная терапия. В различных терапевтических ситуациях, в присутствии множества объектов их неадаптивные механизмы, к вящему их облегчению, видны как на ладони. Позы и манипуляции этих пациентов можно исследовать в мельчайших подробностях.
Проработав старый способ поведения в ситуациях со специализированными реакциями, эти пациенты лучше осознают собственные нужды, ведут себя разнообразно, но последовательно и более целесообразно.
Когда двадцативосьмилетнюю женщину-редактора направили к индивидуальному аналитику, ее прежний терапевт сухо назвал ее «негативной». Однако новый аналитик так и не сумел найти в ее словах и поступках ни малейших свидетельств в пользу такого названия. По его мнению, самым подходящим для нее словом было «приятная».
Она вовремя приходила, вовремя платила, говорила то, что ее, видимо, действительно занимало, хотя ее эмоции никогда не выходили за четко определенные пределы. Она оживлялась, только когда говорила о литературе, особенно о поэтах-романтиках и о викторианских романистах, главным образом о сестрах Бронте.
Аналитику она показалась привлекательной, хотя несколько сдержанной и замкнутой. После самоанализа аналитик предположил, что она испытывает к нему какие-то положительные чувства. Это замечание было встречено мягким интеллектуальным согласием – да, возможно. Затем пациентка перешла к какой-то проблеме в ее работе в издательстве, которая заботила ее больше всего.
Но прошло четыре месяца, а никакого движения не было заметно. Несколько раз это обсуждалось на сессиях. Каждый раз пациентка заверяла аналитика, что даже если здесь это и так, в реальной жизни у нее все просто замечательно – ей повысили зарплату, сделали старшим редактором, она переехала в более просторную квартиру и даже подумывала, не поехать ли ей на Гаити.
Когда аналитик спросил, почему же на сессиях этих улучшений почти не видно, она указала на то, что, по ее мнению, усердно сотрудничала с ним. Она всегда приходила вовремя, вовремя платила и говорила то, что приходило ей в голову. Просто по натуре она не склонна к бурным эмоциям. К тому же нынешняя терапия казалась ей в десять раз лучше, чем прошлый анализ, когда ей было противно само присутствие терапевта.
Пациентка признала, что в настоящий момент у нее не так уж много поклонников, но она никогда не любила ходить на свидания, а когда ходила, «все упиралось в секс». Она никогда не заходила с мужчинами слишком далеко. Ведь они предпочитают «загадочных кинозвезд, у которых семь пятниц на неделе». Кроме того, сейчас речь не о мужчинах. В основном ее силы направлены на карьеру и стабилизацию личности. Мужчины подождут.
Говорила она достаточно убежденно, и сессии продолжались еще три месяца на той же «приятной» ноте. Аналитик искал ключевые чувства в снах, ассоциациях и поступках пациентки. Пациентка всегда соглашалась, что они там есть.
У аналитика возникло чувство, что терапия стала похожа на комичный парадокс – не пациентка жаловалась на качество анализа, а сам терапевт был им недоволен. Поначалу он приписывал это недовольство неуемной жажде помогать пациентам – это было сопротивление объективному анализу, которое, как он думал, он уже разрешил в ходе собственного тренингового анализа. Но когда он сравнил свою работу с этой пациенткой с тем, чего удавалось достичь с другими пациентами, то начал подозревать, что имеет дело лишь с одной из ее эмоциональных сторон.
Чтобы проверить свою догадку, он счел полезным посмотреть, как пациентка будет себя вести в другой терапевтической обстановке. Когда он предложил ей совместную терапию, она отказалась – вежливо, но твердо. Она не видела в этом никакого смысла. Все идет прекрасно. Но чем больше она протестовала, тем сильнее терапевт убеждался в том, что его обманом погрузили в терапевтическую спячку. В конце концов он поставил пациентку перед выбором: или он передаст ее другому терапевту, или она параллельно с индивидуальной терапией у него пойдет в группу. Тут пациентка спросила, что такое групповая терапия и сколько времени это займет. Когда она услышала, что в группу нужно будет ходить на пробу всего три месяца, возражения прекратились.
Когда пациентку интервьюировал групповой терапевт, он тоже решил, что она «одноцветная», хотя цвет этот был не тот, который видели прежние терапевты. Пациентка с подозрением относилась ко всему, что касалось грядущей терапии – и к тому, что сессии будут проходить во время ее обеденного перерыва, и к тому, что в приемной как-то неуютно, на столе у терапевта беспорядок, а на полках стоят книги только по психиатрии, и ко всем вопросам о прошлом, родителях и снах, которые он ей задавал. Терапевт, исследуя ее скептицизм, обнаружил, что она сомневается в его компетентности. Она считала, что он напускает на себя умный вид, чтобы создать впечатление, будто он знает, что делает. На первых сессиях группы пациентка сохраняла настороженное отношение. Все, что говорил ей терапевт, она воспринимала, мягко говоря, недоверчиво. Она сомневалась и в эффективности групповой терапии, и в том, что участники могут сказать ей что-либо ценное.
Во время первых сессий группы пациентка держалась вежливо и отстраненно. Один из участников группы отметил, что она просто «отбывает время». Пациентка невозмутимо заверила его, что для нее это новый опыт и она еще не освоилась.
Но когда участники группы стали налаживать с ней контакт, оказалась, что одному она кажется милой, другому – осторожной, третьему – озабоченной, четвертому – высокомерной. Ее отношение постоянно менялось в зависимости о том, кто из участников к ней обращался. Группа часто жаловалась, что в ее личности невозможно выявить единую линию. Для каждого из десяти участников группы она надевала одну из десяти разных масок.
Единственное замечание о группе, которое пациентка обронила на индивидуальных сессиях, состояло в том, что участники группы непредсказуемые и сварливые. Пациентка винила во всем группового аналитика, который, как она думала, не в состоянии их контролировать и не имеет представления о дисциплине. Она сомневалась, сможет ли выносить этот хаос еще два месяца.
Один участник группы заинтересовался ей до навязчивости. Он видел в ней загадку, разгадав которую, он сумеет преодолеть свои трудности – начать лучше понимать женщин. Он донимал ее самыми разными вопросами: что она делает после работы? Как она ведет себя с друзьями? Есть ли у нее приятели-мужчины? Каковы ее отношения с сотрудниками? Какова она на самом деле, в жизни, «если бы я с вами жил»? Какова она в постели – леди или тигрица? Какова она за завтраком? Что будет, если она перестанет быть милой с Мери, ироничной с Джоном, надменной со Сьюзен или холодной с ним самим?
Несмотря на то, что пациентка относилась к пытливому участнику группы отстраненно, она обнаружила, что не может просто отмахнуться от его настойчивых расспросов. Что бы она ни говорила, это его не отвращало. Чувствуя, что она все больше замыкается в себе, аналитик переключил внимание группы на преследователя. Почему она так его заинтересовала?
Поначалу он отвечал уклончиво. Однако группа требовала, чтобы он все объяснил, и была удивлена, обнаружив, что эта женщина фигурирует в его фантазиях между сессиями. Он никак не мог выбросить ее из головы. Как только она появилась в группе, она поразила его тем, что была вылитый портрет непостижимой, но чарующей матери из его детства. В конце концов участник выпалил, что любит ее. Такое признание привело пациентку в ужас, и она скучным голосом сказала ему, что он «не в ее вкусе». Тем не менее он и пугал, и привлекал ее.
На индивидуальных сессиях возник неожиданный поворот: как мог аналитик поступить так вероломно и поставить ее в такое компрометирующее положение? Аналитик ответил на ее атаку исследовательским вопросом: что она пытается ему сказать? Пациентка смутилась и, помедлив, спросила, неужели он не знает об ее чувствах? Он хотел знать, о каких именно чувствах идет речь. Как он может думать, парировала она, будто любой другой мужчина, к которому он ее посылает, может сравниться с ним самим? Тут вся ее мягкость, приятность и вежливость исчезли. Она рассказала об эротических фантазиях с его участием, которые она скрывала, так как боялась быть отвергнутой. Как только эти положительные чувства получили шанс проявиться, стала ясна причина, по которой пациентка внешне оставалась невозмутимой: для нее проявление чувств подвергало ее опасности быть отвергнутой. Когда ее чувства были приняты и поняты, она немного расслабилась, и стало ясно, что готовы проявиться и разные другие эмоции. С ними в ее монотонных ответах появился и интерес к другим участникам группы. Когда пациентка хотела исследовать свои взгляды на участников группы с ними самими, возникающий взаимообмен чувствами всегда «погружал ее в пучину недоумения», а самообладание немедленно рушилось. Только в святилище индивидуальной сессии она могла исследовать ту замороженную личину, которую она обращала к каждому отдельному участнику группы. Аналитик помогал ей осторожно касаться тревоги и стоящей за ней страшной фантазии. Как только она понимала каждую «личину», на ее месте возникал богатейший комплекс чувств. Участники группы хвалили пациентку и подкрепляли происходящие в ней личностные изменения. Участники группы и индивидуальный аналитик складывали множество «ликов Евы» в единую картину. В детстве пациентку передавали от одних родственников другим, поскольку родители постоянно ссорились и то сходились, то расходились. Если присутствие девочки становилось неудобным для временной «семьи», ее передавали другим родственникам. Единственное рациональное обоснование, которое пациентка могла придумать, состояло в том, что причиной каждого переезда была она сама – это было связано с ее поступками, поведением или настроениями. После множества проб и ошибок она научилась играть с каждым из окружающих осторожную роль, чтобы скрывать свои подлинные чувства – гнев, ревность, страх или теплоту. Она специализировалась именно на том, чего хотел или на что отзывался тот человек, в котором она нуждалась в данный момент. За этим паттерном стоял и более ранний – чувство, что она каким-то образом виновата в родительских ссорах.
В группе она вела себя довольно спонтанно, поддерживала других участников и была вознаграждена тем, что многие считали ее самым ценным участником группы – она очень дорожила этим статусом и гордилась им.
Последним препятствием для нее стал групповой терапевт, к которому она относилась с непоколебимым недоверием и которого считала некомпетентным. Она постоянно поправляла стилистические и грамматические огрехи в его речи и много раз намекала на его «низкое происхождение». Она говорила, что он одевается как клоун – носит сценические костюмы вместо одежды. Однако критиковала она его негромко, и если кто-нибудь из участников группы возражал против этого, брала свои слова обратно.
Ее неприятно поражало, с каким восхищением и лояльностью относятся к нему другие участники группы. Они часто защищали его или тепло хвалили. Обсуждая это с индивидуальным терапевтом, пациентка настаивала, что, должно быть, групповой терапевт чем-то соблазняет этих людей.
На одной сессии пациентка, как обычно, начала указывать на недочеты группового аналитика. Вместо того, чтобы пассивно принимать ее шпильки, терапевт спросил других участников группы, что они думают о ее комментариях, причем выбирал именно тех участников, которые в тот момент относились к нему отрицательно. Заручившись поддержкой товарищей по группе, пациентка предалась дальнейшему поиску недостатков и выплеснула целый поток недоброжелательного материала в адрес тех, кто ведет других в неправильную сторону. Некоторым участникам группы очень понравилось, как она ловко облекла все это в слова, и кое-кто согласился, что аналитик много раз «садился в галошу». Тогда пациентка отнеслась к нему снисходительнее. В то же время она стала рациональнее относиться и к собственным установкам. Критический паттерн сохранился, но пациентка задалась вопросом, не перегибает ли она палку.
В разгар очередной тирады, когда она обвиняла терапевта в плохом образовании, неловкости и легкомыслии, один из участников группы, социальный работник, спросил ее, знакома ли она с послужным списком группового терапевта. Пациентка ответила, что ей не нужно этого знать, ей достаточно того, как он себя ведет. Но на следующей сессии она начала задавать ему вопросы. Она не ожидала узнать, что он учился в Йеле, преподавал в разных институтах и университетах и написал много статей о групповой терапии.
Несколько индивидуальных сессий пациентка посвятила разбору этих сведений. Почему она относилась к нему так критично? Почему презирала его и не доверяла ему? Факты никак не совпадали с ее чувствами.
Каждая ее попытка исследовать этот вопрос с самим групповым терапевтом носила провоцирующий характер. В конце концов пациентка начинала чувствовать, что ее не понимают, и не верила ничему, что говорили другие участники группы.
Разбирая это затруднительное положение на индивидуальной сессии, она вспомнила одну ассоциацию, благодаря которой запутанный клубок начал распутываться. Пациентке вспомнилась одна картина. После обеда семья сидела за кухонным столом. Отец достал еженедельное жалованье и положил на стол. Мать сопоставила сумму со списком всего необходимого семье на неделю. Денег не хватало. Мать разрыдалась.
В ответ отец пришел в ярость. Он сказал матери, что он не волшебник. Он старается как может, а если она считает, что сможет заработать лучше, - вперед! И с этими словами он ушел, хлопнув дверью.
Мать снова и снова пересчитывала деньги, а дети смотрели. Затем она побежала к телефону, позвонила жене соседа, который работал вместе с отцом, и спросила, сколько муж соседки принес домой с работы. Сумма оказалась на добрую треть больше, чем то, что положил на стол отец.
Тогда кусочки мозаики начали складываться. Групповой аналитик казался пациентке отцом из ее детских воспоминаний. Она вспоминала все новые и новые случаи, на личном уровне подтверждающие все эти характеристики, - нарушенные обещания, неверная информация, эмоциональные утверждения, не получившие отражения в реальности. Если групповой терапевт был ненадежным отцом, то индивидуальный аналитик стал именно тем отцом-каменной стеной, которого у нее никогда не было. Когда пациентка разобралась, где коренится такое отношение, необходимость в защитном недоверии отпала. Страх исчез. Пациентка начала относиться к групповому терапевту как к дружелюбно настроенному человеку.
Между тем в ее отношении к миру в целом произошел настоящий переворот. Она обнаружила, что относится к новым знакомым лишь с минимальным недоверием. Ей больше не нужно было демонстрировать каждому собеседнику лишь одну сторону своей личности. Ее больше нельзя было назвать одним словом, каким бы оно ни было, - «приятная», «негативная», «подозрительная», «холодная», «милая». Ее реакции были близки к тем, которые были бы уместны в данный момент. Нужда в защитном дроблении эго отпала. Его место заняла сложная, многосторонняя личность.
Концепция множественности обстановок, переносов, интерпретаций и разрешений ясно показывает, что совместный анализ можно считать очень удачной формой терапии. При совместной работе мы помогаем участникам наших групп и друг другу сравнивать и адекватно встречать то, как пациент действует, какие роли он играет, какие установки применяет для самозащиты. Для этого мы широко используем собственные внушенные чувства, которыми иногда делимся друг с другом, и тем самым преодолеваем защиты и находим ответы на межличностные загадки, которые так часто задают нам нынешние пациенты.